Страница 20 из 113
С кровати я сваливаюсь на четвереньки, ползу в ванную и долго лежу щекой на холодном кафеле плиток, надеясь, что терзающий жар отпустит, но чуда не происходит.
Кажется, все внутри кипит, плавится, и я тихо скулю, обнимаясь с унитазом. Раньше подобные приступы происходили чаще, но ремиссия длилась последние полгода, вселяя надежду, что я смогла победить боль. Зря надеялась.
Во рту сухо, я кусаю кожу губ, по ощущению похожую на наждачку, и с трудом дотягиваюсь до крана. Прозрачная струя бьется о борт ванной, я протягиваю ладонь и черпаю оттуда воду, проливая при глотке на себя, раз за разом, а потом снова опускаюсь на мокрый пол.
В таком положении меня застает Иван, злой, невыспавшийся, смурной. Он заходит в дом резко, и, кажется, будто воздух кипит вокруг него клубами энергии. Доронин замечает меня не сразу, но когда я непроизвольно стону, чуть смещаясь с места, тут же кидается на помощь.
Беспокойство отражается на мужском лице:
– Что с тобой?
– Мигрень. В дурдом обратно вести не нужно, вполне распространенная болячка.
С трудом вспоминаю, что утром, перед тем, как лечь в кровать, я «видела» вспышки света — ауру (верного предвестника предстоящего приступа), иногда сопровождаемую покалыванием в пальцах. Обычно этих симптомов мне хватает, чтобы понять: через пару часов я буду умирать заживо, но сегодня, после стресса, думать о себе не хватает сил.
Иван бережно поднимает меня на руки и несет обратно на диван. Тепло тела будоражит, и если бы не проклятая головная боль, я бы вцепилась в него, не отпуская. Впрочем…
– Ваня, — шепчу я, держась за край футболки,— полежи со мной, пожалуйста, — видя его нерешительность, добавляю, — я не кусаюсь. А ты?
Он хмыкает, теряя часть серьезности:
– Свет не мешает?
– Мешает, — соглашаюсь я, и Доронин закрывает плотными шторами грязно-золотого цвета окно. Сквозь узкую щель просачивается свет обеденного солнца, но он уже почти меня не раздражает.
Ваня устраивается рядом на диване, прямо в джинсах, не снимая пиджака. Я утыкаюсь ему в шею и замираю от восторга. Как же вкусно, сводяще с ума пахнет: мужчиной, сигаретами, кожей, терпкой туалетной водой. Не соображая, что творю, прижимаюсь еще ближе, губами ощущая ток крови по сонной артерии. Ваня обнимает меня одной рукой, закинув вторую за голову. Вот бы век так длилось, чтобы он рядом был, так близко, тесно, горячо!
Я удивляюсь сама себе. Наверное, любой психолог сказал бы, что в моих чувствах нет ничего от любви. Каждый подобранный на улице пес будет благодарен новому хозяину за доброту и ласку, и не важно, кривой, косой тот, забывает кормить или прикрикивает. Такая же, похоже, и я, — первый человек, повернувшийся ко мне лицом, тут же стал объектом романтических грез и мечтаний, а целибат, длившийся несколько лет, лишь еще больше подстегивает желание. Я чувствую, что теперь горит не только голова.
В институтские годы я, несмотря на диагноз, пользовалась популярностью среди парней. Мой факультет был не интересен женской половине учащихся: четыре девчонки на двадцать три мальчишки. Наверное, и шизофрению воспринимали за изюминку, а вкупе с симпатичной внешностью и милой улыбкой, в противовес стервозным замашкам ровесниц, мнивших себя знатоками жизни, мне было чем зацепить ухажеров. Правда, серьезные отношения не складывались, и романтичные образы, которыми я щедро одаривала своих партнеров, быстро расплывались, обнажая действительность. Но ни тогда, ни после ни один человек не нравился мне настолько, как теперь Иван. И, словно, забывая о морали и принципах, сейчас я лежу рядом и больше всего желаю, чтобы он поцеловал меня.
Но Ваня не целует.
– Стало лучше? – участливо спрашивает уставший полицейский, освобождаясь от моих объятий. Рассоединяюсь с ним, понимаю, что ничего не изменилось.
– Нет.
Доронин идет на кухню, шуршит там, потом предупреждает, что отлучится в аптеку за обезболивающим, а я вяло машу рукой ему в след. Кажется, будто меня лишили чего-то родного.