Переплёт

Происходящее так похоже на сон, что я отчасти не надеюсь встретить Фармера. Но он ждет меня под часами, как и условлено. Закутавшись в мое пальто, топчется на месте, чтобы согреться. Услышав топот копыт, удаляется в тень, но потом видит меня.

— Дарне, — произносит он, — я уже решил...

Фармер не договаривает и выходит на свет. Проворно вскочив в седлО; он вырывается вперед, не говоря больше ни слова. Я щелкаю языком, погоняя лошадь, и следую за ним. Башенные часы бьют полночь.

Первые несколько миль пути я думаю лишь об одном — как бы поскорее выехать из Каслфорда. Каждый перекресток, закоулок и тень вызывают вспышки воспоминаний и зловещие предчувствия. Мне чудится звук удара металлической дубинки о кость и голос Эйкра, приказывающий остановиться. Я представляю, как Фармер падает с лошади, захлебывается кровью и бьется в судорогах, прежде чем лишиться сознания. Но вот мы проезжаем последние недостроенные дома на окраине, и я вздыхаю с облегчением. Воздух становится чище, в нем не чувствуется ни угольного смрада, ни фабричного дыма. За чертой города просторнее и светлее. Запрокидываю голову. На самом горизонте, куда не добирается свет луны, небо густо усеяно звездами.

Мы на краю леса. Тени ложатся на снег черными и серебристыми полосами. Впереди лес густеет, и тени углубляются. Дорога хоть и освещена, но справа и слева от нас тянется беспросветная тьма. Во мраке слышатся шорохи. Сверкают лисьи глаза. Мой конь догоняет лошадь Фармера и тихо ржет.

Мы едем рядом. Фармер все так же молчит. Лошади ступают медленно; ритм их шагов убаюкивает меня, и я почти засьшаю. — Что случилось с де Хэвилендом? — спрашивает он. В абсолютной тишине его слова звучат, как ружейный выстрел. Я машинально натягиваю поводья и чуть не останавливаю лошадь.

Фармер поднимает брови. Его взгляд прояснился, щеки порозовели.

Мой голос звучит хрипло и сдавленно, словно я заговорил впервые за несколько дней.

— А почему ты решил, что я все тебе расскажу? — Ты можешь довериться мне. Терять тебе нечего. — Неправда. Я могу все потерять.

— Не прикидывайся, Дарне. Я и так знаю о тебе больше, чем ты сам. — Он смотрит на меня с полуулыбкой.

Он прав. И, как ни странно, мне все равно, сколько он знает обо мне. Меня это больше не тревожит. Я отвожу взгляд. Черно-белый лес то распльшается перед глазами, то вновь обретает ослепительную резкость. Я слишком устал; больше нет сил лгать.

— Помощники отца усыпили его эфиром и хотят сжечь мастерскую. Вместе с ним.

— Что? — Фармер резко сдерживает коня.

Зря я ему сказал. Он таращится на меня, и в тишине я вижу, как изумление на его лице сменяется осознанием. — Я не мог их остановить.

— Сжечь мастерскую? Целиком? А как же рабочие? — Там никого не будет, только де Хэвиленд, — отвечаю я, будто это может послужить оправданием. Будто одна ужасная смерть не считается.

— И все равно, нельзя же... Ты, что ли, не понимаешь?

Это убийство.

Я и сам про себя рассуждал точно так же. Но когда я слышу это из его уст, мне становится трудно дышать.

— Я все понимаю. Но мы не сможем им помешать. Мне очень жаль.

— Но мы должны хотя бы попытаться. Поехали назад! — Он разворачивает лошадь.

Я закусьшаю губу. Любой порядочный человек на его месте сделал бы то же самое. И я должен был поступить так же. Если бы я тогда окликнул де Хэвиленда... Но уже слишком поздно.

— Мы не сможем ему помочь, — отвечаю я. — Возвращаться нет смысла.

— Но мы могли бы...

— Отец все решил и уже не остановится. Попробуешь ему помешать — сгоришь в мастерской вместе с де Хэвилендом.

— Но мы должны помочь! — Фармер гневно смотрит на меня. — Или ты позволишь головорезам убить его?

Я не в силах вымолвить ни слова. Мое молчание становится ответом на его вопрос.

— Люциан...

— Прошу. Прошу, не надо. Ты тоже умрешь. А если ты умрешь из-за меня... — Мой голос срывается. Неважно: пусть считает, что я беспокоюсь только о себе. — Если мой отец узнает о том, где я сейчас, он запрет меня в приюте для умалишенных. — Но с какой стати Эмметту мне верить? И почему его должна заботить моя судьба? Я потворствовал совершению убийства. Я трус. Должно быть, он теперь меня презирает, а может, презирал и раньше.

Мы молчим. Я опускаю голову и чувствую на языке металлический вкус. Затем показываю на тянущуюся впереди дорогу

— Просто скажи мне, куда ехать.

Он начинает объяснять, но замолкает. Легкая поземка вьется над сугробом сбоку от дороги. Наконец он щелкает языком и снова разворачивается.

Фармер отъезжает все дальше и дальше в том направлении, куда мы двигались изначально, и наконец оглядывается через плечо. Мне не верится, что он передумал, и я не знаю, почему он это сделал, но это кажется чудом, и по телу разливается тепло.

Должно быть, он надеется получить хорошую награду. Вот и все. В этом дело.

Я пришпориваю лошадь, и та неохотно пускается в галоп. Вскоре я догоняю его; дальше мы едем молча. Тропа и окружающий пейзаж все те же. Такое ощущение, что мы попали в колесо: бесконечная заснеженная дорога и мрачный лес по краям. Но мне все равно.

Проходит много времени, прежде чем Фармер спрашивает: — Вероятно, я тоже должен был оказаться в той мастерской? Сгореть вместе с де Хэвилендом?

Я не отвечаю, но глаза сами косятся в его сторону. Он мрачно хмыкает.

— А почему Эйкр не отправил де Хэвиленда к другому переплетчику и не стер ему память? Обьгано он так поступает.

— Не знаю. — Я смахиваю прядь, упавшую на глаза. На морозе волосы заиндевели и слиплись. Фармер отводит взгляд. — А откуда ты знаешь, как он обычно поступает?

Уголки его рта напрягаются. Наконец он пожимает плечами.

— Это долгая история.

— Я не спешу.

Фармер фыркает.

— Я не смог бы тебе рассказать, даже если бы очень захотел.

— Скажи, ты не пытался шантажировать моего отца? — Ради всего святого, хватит уже обвинять меня в шантаже! — Он разворачивает лошадь ко мне боком. — Не хочу

я тебя шантажировать. Как тебе это втолковать? Я верну эти проклятые полкроны, все до последнего пенса. И пальто отдал бы прямо сейчас, вот только боюсь замерзнуть до смерти.

Я не отвечаю. Он медленно разворачивает лошадь, готовясь ехать дальше. Вытирает губы. На лбу его бьется жилка.

Тени от лошадиных копыт то удлиняются, то укорачиваются на неровных сугробах. Впереди поворот. Справа виден просвет, исчезающий за деревьями; посреди опушки дымится дровяной стог*, но вскоре он пропадает из виду. Ухает сова; мой конь шарахается в сторону. Кровь пульсирует в висках.

Тропа вьется вверх по холму и спускается в каменистый овраг.

— Ты мог бы сказать им, где я, — говорит Фармер, снова поравнявшись со мной.

— Не глупи. Зачем мне это?

— Так почему ты не сказал?

— По-твоему, я должен был выдать тебя?

— Я лишь хочу спросить, не жалеешь ли ты об этом теперь.

Я растираю лоб: кожа совсем онемела от холода. — Ну, хорошо, я не выдал тебя, потому что ты можешь привести меня к моей книге.

Он кивает.

— Точно. Все дело в твоей книге.

— Да. — От холода у меня даже губы занемели, а язык еле ворочается. — На что ты намекаешь? Есть еще какие-то причины, почему меня должна заботить твоя судьба?

® Кучное (костровое) углежжение — старинный способ производства угля, при котором дрова укладывали в стог, накрывали и поджигали. Дрова обугливались 1-2 дня, после чего костер разбирали.

— Действительно, какие еще могут быть причины. — Фармер откашливается и сплевывает комок слизи; харчок проваливается под снег, оставляя в сугробе четкий след, похожий на лист дерева. Затем хлещет лошадь поводьями по загривку, и та пускается галопом. Он не оглядывается. Я молча еду следом.

Мы едем и едем. Ничего не меняется. Монотонность убаюкивает, и я все-таки засыпаю. Потом становится светлее, и я, вздрогнув, открываю глаза. Лес кончился. Перед нами расстилаются болота, голые и блестящие под луной. Дорога, словно водяной знак, еле-еле видна. В одном месте она сворачивает, и я вижу темное пятно — может, дом, а может, просто небольшая каменистая возвышенность.