Переплёт

— Середит сама мне его дала^ — он повернулся и смерил меня взглядом. Его лицо было холодным и бесстрастным; если бы не налитые кровью глаза^ я бы в жизни не решил^ что он пьян. — Книги переплетчика — священный фонд. Как ее коллега и доверенное лицо...

— Но вы же сказали^ что книги отправятся к Дарне. Он наклонил голову словно готов был простить мне одну ошибку, но не больше.

— Не суй свой нос в дела^ в которых ничего не смыслишь. — Очень даже смыслю^ — возразил я. — Я слышал; как Середит сказала^ что не хочет отдавать вам книги! Она не давала вам КЛЮ Ч; вы наверняка его...

— Не смей обвинять меня, юнец! — Он поднял руку направив указательный палец вверх; я ясно ощутил угрозу. — То; что ты сегодня увидел, тебя не касается. Забудь об этом. Проболтаешься кому-нибудь — пожалеешь. На этом разговор закончен.

Но слова вырвались у меня помимо моей воли: — Вы сняли ключ с ее тела. Вы знали, что это единственный способ его заполучить, и смотрели, как она умирает.

a потом сняли ключ, потому что вас интересуют только книги. С какой стати ей отдавать его вам? Она бы отдала ключ мне.

Воцарилась каменная тишина. Я уже жалел о сказанном: если бы я мог взять свои слова обратно, то так и сделал бы. Наконец де Хэвиленд очень тихо произнес:

— Знаешь, что, мальчик, после твоего возвращения от Дарне я тобой займусь. Мне не нравится твой настрой. Придется сбить с тебя спесь.

Груда книг за моей спиной рухнула с громким стуком. Потом все снова затихло.

— Иди спать, — проговорил он. — Притворимся, что тебя здесь не было. Ступай.

Я повернулся и стал подниматься по лестнице. Меня трясло, и он это видел.

— Что же до твоего... предположения, — бросил он мне вслед так внезапно, что я чуть не поскользнулся, — Середит не доверила тебе ключ, потому что книги в хранилище тебя не касаются. Тайны Середит — не твои тайны. Уясни это или сойдешь с ума.

Но я вспомнил уверенность, которую ощутил, находясь внизу, и понял, что он ошибается. В хранилище было что-то, что касалось меня напрямую, — что-то мое, принадлежащее лишь мне, как мои кости. Я понял, что искал, но было уже поздно. Мне нужна была книга Люциана Дарне. В ней крылась тайна, зарытая где-то в самой глубине моего существа, глубже, чем сердце.

— И Середит доверяла мне, — проговорил он, — хотя со стороны могло показаться, что это не так. Она доверяла мне, потому что я ее сын. И если ты возомнил, что она тебя люби-

ла, даже думать об этом забудь. Ее сердце было холодным, как лед, а если тебе кажется, что она считала тебя кем-то большим, чем рабом, ты просто дурак.

IX

Гробовщик и врач приехали следующим утром на рассвете. Густой туман повис над болотами; холодная сырость пронизывала до костей. Мою голову тоже будто заволокло туманом. Иногда реальность выдергивала меня из оцепенения, но вскоре я снова проваливался в ступор. Картина дня складывалась из отдельных фрагментов. Я помню Фергюсона, стряхивающего капли с пальто на пол в коридоре и произносящего: «Эта дорога ночью — сущий кошмар, нам еще повезло, что лошади не сломали ноги»; его голос звучал слишком громко в нашем доме. Помню человека, больше смахивающего на плотника, чем на гробовщика, и его ледяное рукопожатие; от него пахло перечной мятой. Помню звуки их шагов в коридоре, а позже — другие, шаркающие, неуклюжие шаги людей, согнувшихся под грузом похоронных носилок. Нас вызвали в гостиную засвидетельствовать сертификат о смерти — «обычная формальность», сказал доктор, как будто боялся, что я засмущаюсь ставить свою подпись в такой августейшей компании. Но остальное время я прождал в мастерской у печи, то и дело подкладывая дрова в очаг, словно хотел, чтобы огонь горел вечно. В ушах то гремели, то затихали слова де Хэвиленда, и по коже бегали мурашки. Я почти не сомневался, что Середит по-своему любила меня, но если де Хэвиленд действительно ее сын, он наверняка знал ее лучше, чем я. Ее сердце было холодным, как

лед... У меня закружилась голова: все, что я знал о ней, ускользало, просачивалось сквозь пальцы. Теперь мне хотелось лишь поскорее уехать, но, когда де Хэвиленд окликнул меня из коридора нетерпеливо, будто звал уже несколько часов, мне стоило большого труда заставить себя встать.

Врач приехал на собственной карете, и они с де Хэвилендом сели в нее, а гробовщик — кажется, его звали Оукс — помог мне загрузить коробки и сундуки на крышу. Кучер ждал нас с мрачным равнодушием; его глаза остекленели. Де Хэвиленд приехал с маленьким саквояжем, теперь же карета скрипела под весом багажа. Я узнал сундук и коробку из подвала, но они оказались не единственными: была еще одна коробка, внутри которой что-то тихо позвякивало, и другая, со дна которой капали золотые чернила. Я думал было распаковать ее и отыскать протекший пузырек, но времени на это не осталось; к тому же теперь содержимое коробки принадлежало де Хэвиленду, так что какое мне дело до чернил. Я привязывал коробки и слышал, как де Хэвиленд нетерпеливо ворчит в карете.

Гробовщик поехал первым. Я постоял и посмотрел ему вслед: крытая брезентом повозка тарахтела по дороге, и если не знать, что там, под брезентом, можно было подумать, что это телега крестьянина или ремесленника, везущего на рынок свой товар. Мне подумалось, что я, вероятно, должен был почувствовать что-то, глядя, как тело Середит увозят все дальше от меня, но не чувствовал ничего.

Лишь сев в карету и устремив взгляд на удаляющийся дом, я ощутил, как грусть хватает меня за горло. Де Хэвиленд изучал меня своими блеклыми глазами — они были пародией на светло-карие глаза Середит, — и я попытался

выдержать его взгляд, но у меня ничего не вышло. Неужто я и впрямь был ее рабом? Что, если Середит, которую я любил, существовала лишь в моем воображении, а я, дурак, все это время заблуждался? Я вонзил ногти в бедра, пытаясь отвлечься на боль. А де Хэвиленд повернулся к доктору Фергюсону и стал разговаривать с ним, как будто меня рядом не было.

Ехали мы долго. Спустя несколько часов меня укачало на ухабистой дороге. Я радовался, что не нужно поддерживать беседу, но когда туман заволок окна и от холода закоченели руки и ноги, происходящее стало казаться мне все менее и менее реальньил. Даже облачка пара, вылетавшие из ртов моих спутников, были плотнее, чем у меня. Один раз мы остановились по малой нужде. К тому времени с болот мы уже выехали, и по обе стороны дороги вырос лес. Меж темными стволами деревьев клубилась мгла, и мир вдруг показался таким далеким и безрадостньв!, что мне захотелось поскорей вернуться в карету.

Каждая минута пути тянулась бесконечно. Беседа де Хэвиленда и Фергюсона могла бы меня заинтересовать, если бы люди, о которых они сплетничали, были мне знакомы, но поскольку я не знал никого из них, постепенно их разговор слился со стуком колес. Мне не было никакого дела до лорда Лэтворти, Норвудов или Гамблдонов; не волновало меня и то, по любви или по расчету выходит замуж Онорина Ормонд. Я уже готов был отдать мизинец ради нескольких минут тишины, но они наконец замолчали, и стало только хуже. Теперь мне в голову полезли мысли о Середит, моей семье и о том, куда меня везут, но думать об этом не хотелось.

Постепенно вокруг нас вырос Каслфорд. Сперва на горизонте показались его смутные очертания и послышалось далекое эхо; затем тени в густом тумане стали ярче и усилилось зловоние сточных вод, угольного дыма и кирпичной пыли. Карета протарахтела мимо стройки, где дымилась груда торфа, извергая едкий дым, заставивший де Хэвиленда закашляться и аккуратно сплюнуть мокроту в платок. Мы выехали на широкие улицы, где по обе стороны от нас грохотали повозки, а дым имел удушливый аммиачный привкус старого навоза. Де Хэвиленд задернул ставни, и карета погрузилась в серый полумрак, но не избавила нас от звуков внешнего мира. Я боролся с тошнотой, а за окном фыркали и ржали лошади, кричали люди, визжали женщины, лаяли собаки, и за всем этим гвалтом гулким фоном жужжали колеса и механизмы, или слышался еще какой-то звук, или неразборчивая какофония звуков. Я помнил Каслфорд совсем другим, но не стоит забывать о том, что я несколько месяцев прожил на болотах, где тишину не нарушали даже крики животных. Закрыв глаза, я представил мастерскую Середит — свою мастерскую, брошенную, но все еще существующую где-то там, в тишине, и мысль о ней согрела меня, как талисман.