Страница 62 из 69
Безликий, всматривается он в меня и ни движется, ни говорит... не издаёт ни единого звука, эта страшная тень – угнетает, придавливает к земле... своим безмолвием, своей статикой.
Просыпаюсь ночью от громкой музыки за окном.
Как это всё надоело, – мямлю про себя. Крики, визги... желаю всей этой мрази, собравшейся у меня под окнами, смерти, мучительной и долгой.
Ворочаюсь, пытаясь укрыться потуже, скрыть уши в надежде, что ткань не будет пропускать звук... но даже и не будучи физиком, здраво осознаю всю бессмысленность моих попыток скрыться от шума.
Сердце долбится снова, адреналин от стресса, от гнева, подскочил высоко вверх, стимулируя во мне жестокую деспотическую фантазию, рисующую мне на обратной стороне век красочные картины изощрённых расправ, и подкармливая ненависть к тем дворовым отщепенцам.
Разозлить человека настолько, чтобы он возжелал смерти ближнему своему, очень и очень просто. Достаточно всего лишь наступить ему на ногу, утром в серой утомительной толкотне постоянно пихать его локтями в бок – и проклятия обеспечены. Смотреть громко телевизор. Ходить по полу, как слон. Бегать по общему коридору с визгами и криками. Являться владельцем чёртовой собаки, которая постоянно тявкает и скулит. Будь у человечества в распоряжении баюльная песня, люди вымерли бы через минут десять, так как причин ненавидеть друг друга великое множество; и чем ничтожней эта причина, тем безжалостней и въедливей эта ненависть.
Только лакей может понять лакея. И только богач сможет понять богача. Люди разобщены. Были таковыми. И останутся до скончания времени.
Не многим дано зреть сквозь свои сословные и классовые плоскости, заиметь нечто большее, чем просто рассудок: каждый год слышу по телеку в сводках чрезвычайных новостей сообщения о том, что некий чиновник или какой иной делец выстрелил в ребёнка из-за того, что тот причинил вред его имуществу в виде автомобиля. Начинается массированное пережёвывание этого информационного повода, на любом даже самом мелком, ублюдочном, телевизионном канале какая-нибудь канарейка в компании толпы прочих светских неудачников будет мусолить эту проблему, галдеть о развращённости элиты, о вседозволенности и всей той традиционной чуши, штампуемой для глупого обывателя, дабы хоть чем-то заполнить пустоту в его лишённой всякого смысла жизни.
И стоит лишь эмпативно поставить себя на место этого «чиновника или какого иного дельца», как становится ясно, что не многие бы поступили так же... но все бы хотели так поступить... быть может, лишь с некоторыми несущественными корректурами.
Каждого из нас передёргивает спазм гнева, когда кто-нибудь покушается на наш покой, на наше благополучие, которое стоило стольких трудов. Драчливого ребёнка, который всех обижает, матери избитых детей хотят попросту удушить и закопать в песочнице. И в их понимании тот драчливый неугомонный мальчишка или даже драчливая неугомонная девчонка – не ребёнок, не цветок жизни, а мерзкая, гнусная вошь, мешающая им спокойно жить.
Наш покой – неприкосновенен. Неотчуждаемое священное право. И любой, кто стремиться его нарушить, достоин, по нашему мнению, беспощадных пыток. Уничтожения.
Бедняки воспринимают сообщение о расстрелянном пакостнике не как выпад только в его сторону или его семьи, а как оскорбление лично в их адрес: в ход вступает идентификация через того голодранца – каким бы мерзким тот ни был, но он уже прав в том, что пребывает в их, среднего класса или дна, стане. Униженные и оскорблённые – гордятся своим низверженным положением, ибо других предметов для гордости у них просто нет. Поэтому они сбиваются в подобные социальные стаи, существующие на уровне подсознательной солидарности. И в постоянном нытье и жалобах проходит вся их никчёмная жизнь; богачи не правы, по их разумению, уже только потому, что они, толстосумы, есть; уже только потому, что не богачи они, эти глумливые нытики.
Нелюбовь и клацанье зубами только и лишь вследствие того, что у кого-то хватает смелости стоять на страже собственного пространства и права, а в ком-то эта смелость просто не находит место. И эти «кто-то» брызжут слюной от зависти, исходят говном.
Ложь и ханжество, страх оказаться у всех на виду в психологическом неглиже, боязнь признаться самому себе в том, что являешься не таким уж и положительным гражданином... Все поступили бы так же, лишь с некоторыми различиями: кто-то бы выстрелил, кто-то бы дал по башке, кто-то бы просто выматерил – но все бы люто возненавидели. И имея при себе знание баюльной песни, на месте бы убили. Без околичностей и раздумий. Спонтанно. На уровне рефлекса. Безусловного инстинкта.
И убил бы я... с удовольствием, с нескрываемым наслаждением всю ту гниду, собравшуюся внизу... собирающуюся регулярно, лишь стоит потеплеть на улице... пьяные, орут, стараясь показать, кто здесь хозяин, кто достоин трахать самок; мочатся по углам, метя свою территорию.
Война всех против всех.
Просвещение умерло.
Я запихиваю в уши как можно больше ваты и, измотанный, уставший от всего этого форменного безобразия, с коим ничего нельзя сделать, валюсь на кровать и, прослушивая отбойный ритм своего кровообращения в ушах, с трудом, вспотевший, искусанный комарами и мошками, засыпаю. В напряжении, со странным чувством паники, незащищённости...
... взираю на апартаменты,