Страница 28 из 69
Магнитом, привлекающим; притягивающим массы.
Я был истинным центром. С собственной орбитой. Был мерилом их потребностей. Мерой их интереса и влечения. Я был их волей. Олицетворением их несбывшихся надежд и мечтаний. Их желаний, которые страшно и стыдно исполнить. Даже упомянуть о них. Я был аллюзией. Живой и постоянно маячившей у них перед глазами. Аллегорией всех их поражений и неудач. Их бесцельно прожитых жизней...
... Я по очереди кручу хохочущих детишек. Я понимаю, чего они с нетерпением, с трясучкой ждут, по тому, как они встают: если хотят за руки, значит, протягивают мне руки; если хотят обхватом за пояс, то встают ко мне спиной (очень-очень давно ко мне с родителями ходил совсем маленький мальчик: он подходил ко мне на своих коротеньких ножках, поворачивался ко мне спиной и, тычась в костюм попкой, лепетал: «А меня за зывотик! Меня за зывотик!» Я обхватывал его «за зывотик» и медленно начинал крутить. Он молчал. Лишь когда я его отпускал, он, качаясь, пытался дойти до мамы или папы, падал к ним на подставленные руки и говорил: «Гавава кужица...»); если же кто-то решался на третий способ – на руках – то вставал ко мне боком (здесь был нюанс: если становились левым боком, то я для своего удобства разворачивал их к себе правым, потому как являюсь левшой).
Я вижу с высоты своего буддистского взора пытающуюся протиснуться ко мне маленькую девочку. Белая, кружевная шапочка, розовая маечка с жёлтым рисунком – щенком, – синие бриджи и розовые топоточки. И голубые, большие глаза, ищущие меня во мраке раскрытого исполинского зева. Девочка от досады, что ей не дают ко мне подойти, выпячивает губки и обиженно хмурится, поглядывая на маму, которой совестно расталкивать чужих детей, поэтому она тоже безропотно ждёт. Когда моё монаршее внимание снизойдёт до её чада... – влетают мне в голову скотские мысли.
Мне жаль эту скромную малютку; расталкивая жмущихся ко мне девочек и мальчиков, я подступаюсь к ней и протягиваю руки; она же, обрадованная, подаёт мне свои ладошки, и я начинаю её крутить.
Она запрокидывает голову, открывая от удовольствия рот, показывая мне свой язык и белые зубы, в то время как её мама говорит ей наставительно, что показывать язык «нехорошо».
– Доча, рот-то чё раззявила?
А я продолжаю: один оборот, два, три и далее до тех пор, пока не чувствую то, как в моих руках ладони девочки начинают обмякать. Это сигнал того, что уже хватит, иначе ребёнок просто выскользнет.
И я постепенно останавливаюсь, отпускаю её, довольную, умилостивленную, удовлетворённую... так, как ни один мужчина в её жизни не сможет удовлетворить... никакими мыслимыми и немыслимыми способами, какими бы изощрёнными те ни были.
В прошлом мне вспоминается этот детский их лепет во время и после кружения, в этом процессе нирваны, когда их сущность сливалась с моей... Никогда не забуду: я держал её, маленькую, совсем крошку, за пояс и делал обороты вокруг своей оси, шаркая кедами; мне виднелись лишь её ноги, очерчивающие эллипсисы, а она вдруг сказала с придыханием: «Ох, Хомячок, какой ты молодец!»
Меня поразило это. Возбудило во мне всю мою энергию, какая только во мне существовала и могла существовать. И сейчас, спустя почти десятилетие, я понимаю, что ни одна женщина не говорила мне лучших слов, чем те, слова той маленькой женщины, которую мне удалось всецело ублаготворить, все её желания и прихоти. Ни один секс с кем-либо в моей жизни не был сравним с этим: с этим единением душ, души детской и души юношеской, двух девственных разнополюсных начал, которые непроизвольно слились в единое проявление взаимной любви... Тогда во всём мире были только мы друг для друга, и нужно нам было лишь это: ты да я на этом свете...
«Ох, Хомячок, какой ты молодец!»
Слышу я до самых этих дней.
Мы играем в догонялки.
Прятки.
Стоим все в огромном круге, приложив свои ладони к ладоням соседей, загораживая прохожим путь, и произносим идиоматические считалочки, заклинания о коровах, драконах и крокодилах. И кому прилетал по руке последний номер газеты или последний пончик, либо последняя буква слова, написанного трубкой, – тот выбывал из игры, и всё начиналось заново, пока не происходила дуэль. И пока кто-нибудь не выходил победителем.
Играем в «Дон-дон-дери», каковой процесс просто нельзя описать, чтоб не утомить слушателя всей той нелепостью и бессмыслицей предмета эмпирики.
Никогда не верил тому выражению, будто бы пот может катиться по телу ручьями, пока не облачился в свой доспех в то первое своё знаменательное лето моего хомячьего вудуизма и не встал в нём под тридцатиградусный зной, не начал бегать с детьми, играя с ними. Пот капал с бровей мне на глаза, и, сморгнув эти холодные капли, я продолжал, не останавливаясь, веселиться вместе с ребятнёй, визжащей от восторга и радости… Пот катился по спине непрерывным хлаждящим ручьём, стекал до самых джинсов, вбираясь в пояс. И лишь раздевшись в конце рабочего дня, когда за окнами начинало чуть смеркаться, я представал абсолютно мокрым: футболка, потемневшая на десяток тонов; всклоченные мокрые волосы; красное, распаренное лицо; и в довершение: синие кеды, посеревшие от пыли, застоявшейся под накладными ботами хомяка. Но каждый тот день я уходил домой счастливым и, умывшись, а порой и нет, валился спать. Затем просыпался ночью под электронную синтез-трель будильника и пытался что-нибудь написать, стуча по клавиатуре старого ноутбука, лелея мечту о карьере писателя, в то время как мама смотрела шестые сны, а кот валялся на моей согретой постели…