Зершторен (роман разрушения)

(Я вижу перед собой размытую, постоянно сменяющуюся панораму, которая существует за пределами моего импровизированного рта. Я раскручиваюсь, быстро, но не ощущаю головокружения. Останавливаюсь, и меня не качает из стороны в сторону – лишь лёгкое чувство эйфории. И мне хочется крутиться ещё, и я кручусь снова, крепко сжимая в своих мохнатых руках запястья малышей, визжащих от счастья).

Летела.

Корова.

По синему.

Небу.

Читала.

Газету.

Под номером.

Девять!

Раз.

Два.

Три.

Четыре.

Пять.

Шесть.

Семь.

Восемь.

Девять!!!

Я – Бог.

То средоточие. Средоточие света.

Луна.

Меркурий.

Венера.

Солнце.

Марс.

Юпитер.

Сатурн.

Звёзды.

Чистое небо.

И я... окружённый лучезарными девичьими ликами...

Я солипсистически монотеистичен. Мне не нужны идолы, не нужны храмы и плеяда триединых воплощений, языческих отголосков прошлого. Я – это дух.

Дух, оживляющий громадную куклу-вуду. Входя во транс, я сам становлюсь божеством, поскольку впускаю в себя это высшее сознание Вселенной.

Но в парадигме костюма этим всеобъемлющим зомбическим одухотворением становлюсь самолично я...

Бог Бога.

Ни храмов, ни плеяды триединых воплощений, ни тетродотоксина, ни иных психотропов, дабы выйти за грань этого мира, взглянув просветлённым, незамутнённым взором автономного чистого разума.

На жизнь насекомых...

Лишь тьма. Пустота. В чьей дали я вижу яркий свет. Свет той сферы. Над коей я, возвышаясь, простираю своё эмпирическое внимание. Наблюдая всю бытийную суть и весь бытийный смысл.

В своей пасти.

... Моё лицо поглощено, проглочено широкой пастью. И поэтому мой обзор ограничен. Эта пасть режиссирует моё внимание, направляет его и усиливает.

Я спускаюсь с крыльца. Выступило солнце, оно обильно светит, мне становится тепло. Я как будто бы и не чувствую боли в голове. Меня обступают дети. Они кричат: «Покрути нас». Толкаются в нетерпении, тянут руки, щупают и обнимают моё громадное, пышущее добротою тело. Утыкаются лицами в мой живот, проминая каркас костюма. Они искренне меня любят. Той бесконечной любовью ребёнка к мультфильмам, к родным персонажам, которые верно следуют с ними в их жизни и сопровождают на пути из детства в уже неинтересное отрочество, в уже всё более очерняющееся скукой будущее. Констатируясь в памяти ностальгическим хрустальным звоном, заиндевевшем в единой ноте; замерший аккорд, образ, набор этих образов, картинок, закравшихся в память неизбывной тревогой и скорбью.

И я знаю: мне предстоит сохраниться в их памяти их другом... их родным существом, которому они готовы безразмерно отдавать свою любовь. Отдавать самих себя. Этой плюшевой игрушкой пожизненной грусти. Поскольку они – эти дети – растут. И нас всё более разделяет это никому не нужное ментальное развитие. Проходит время – и им уже стыдно со мною дурачиться. Им кажется, что им это уже не к лицу. Мне же остаётся лишь подчиниться, подчиниться их воли и отступить от них. Перестать бежать к ним навстречу с раскрытыми объятиями.

... И высвободить свою полонённую душу им поможет лишь маска... костюм, который аннулирует все их предрассудки и комплексы, поскольку уничтожит их личности и вызволит ту, природную сущность, первоначальное, фольклорное, фундаментальное естество, схему, сюжет, без прикрас, примитив, олицетворяющий основу, ядро и аз.

Вокруг себя я строю Бастилию. Потому что здесь танцуют. Я сам – Бастилия. Эта Бастилия внутри меня, этот бунт, этот акт неповиновения. Заключённых и прикованных. Заточённых желаний в темнице страха. Это – их бунт. Этих самых всегда подавляемых жажд из конформистских мотивов. Из-за пристального взгляда за спиной. Чьих-то завистливых глаз...

Я примечаю того, кто будет первым. Все остальные разочарованно мычат, но послушно дают этой девочке или этому мальчику дорогу, потому что Хомяк для них – это патрон с непререкаемой над ними властью и безраздельным влиянием. В их сознании я – это первый и единственный – повелитель – центр, вокруг которого они готовы вращаться часами; тот, кем их бездарным, скучным, бестолковым родителям никогда не стать. Тем духовным наставником, воспитателем, чьи инструменты и средства – лишь игра и веселье, безмерная любовь к каждому, чьё улыбающееся личико попадает в мой пастийный обзор...

Я не помню того первого дня, когда раскрутил кого-то из детей. Наверное, я понравился какому-то ребёнку настолько, что мне захотелось отблагодарить его за эту его любовь и нежность – и я начал его крутить за руки. Его лицо озарялось беззубой улыбкой и удивлённой радостью. Оказавшись снова на ногах, эта малявочка лишь покачивалась, водя руками в воздухе, и ухало, и охало от новых впечатлений.

С тех пор это и началось. Ко мне начали сбегаться толпы, чтобы почувствовать эту непередаваемую эмоцию полёта.

Когда ко мне приходили новенькие, я показывал сначала пальцем на них (потому что хомяки не умеют разговаривать), потом на себя, а затем выставлял вперёд руки, сжимая кулаки, делая вид, будто что-то беру, и делал один оборот вокруг своей оси. Никто поначалу не понимал, что от них хотят. Поэтому я поднимал вверх указательный палец (кому интересно: у этого хомяка было четыре пальца, прямо-таки как у всех канонических мультяшных персонажей); это значило «внимание!». А дальше всё зависело от роста ребёнка. Если совсем кроха, то кружение предстояло за руки. Если уже настолько высок, что кружение за руки будет просто опасно, то я разворачивал растерянного ребёнка спиной, обхватывал за пояс и уже в таком виде начинал свой беспрецедентный аттракцион. Но по прошествии недель и даже месяцев, дети начинали привыкать и к первому, и ко второму способу верчения, эрго – мне предстояло придумать для них что-нибудь новое – и я решился брать их прямиком на руки, как невест, и крутить уже в таком виде. Кто был первоиспытателем этого принципа, визжали от страха, вцепившись в меня кошачьей хваткой.