Страница 155 из 174
Это была сцена 36.
В ролях:
Фрик Аделина.
Андрей Василевич, маленький.
Евреи.
Труп Авраама.
Куча старых, толстых, злобных тетенек.
Вороны.
Лошади.
Прожектор.
Как это все совмещается? Так читайте, голосом игривым, игривым, наплевать на похороны, веселым, наплевать на этих евреев, на их плач, на это утро, на лошадей, на мостовую, в конце концов!
Утро. Улица. Евреи. Смеются. Гроб. Процессия. Лошади. Мостовая. Смеются громко, громче оркестра, играющего похоронный марш, громче ржания лощадей. На стене надпись. «Мораль умер».
Эти буквы зияли кровавой краснотой, словно сыпь на белесой, болезненного цвета краске стены. Под нею, надписью, другая: «Бог умер». И подпись хулигана, так смело оставив сию надпись: А. Мораль.
Над нею была еще одна надпись. «Мораль умер. Бог».
Над нею, повторялось: «Бог умер. А. Мораль».
Однако нужно оставить должное Богу – умер все-таки старик Авраам Мораль, пусть речь и не о нем, а о женщине, пришедшей проводить его в последний путь.
Крупными красно-черными буквами старик Мораль завещал: на похоранах ржать. Смеятся, смеяться, и еще раз смеяться. Как оголтелые. Кто не смеется, того стрелять. И в конце, тоже красно-черными буквами: «Смерть – не повод грустить, даже если умер Мораль».
Все родственники знали об этом, думали – передумает старик. Ведь он был настолько не постоянен, что даже решил написать новое завещание, где изменил только одну фразу. Вместо: «смерть – не повод грустить, даже если умер Мораль», он написал «смерть – не повод грустить, особенно, если умер Мораль». Вот такой он бы лне постоянный, у него даже заканчивалась черная ручка, и он брал красную, через пару букв у него заканчивалась красная и он брал черную, которая вроде бы, засохла, но потом оказывалось, что нет, и он продолжал писать черной, что бы через пару букв снова взять красную.
Ладно, хрен с ним, с Авраамом Моралем. Он умер, и виноватых в этом нет. Нас гораздо более интересует женщина, пришедшая проводить его в последний путь. Она, женщина, думала.
«А кого бы мне взять себе на игру»? – Вот какие мысли были у Фрик Аделины.
Но она не была бы Фрик, если б не придумала б кое-чего.
Она увидела плачущего среди смеющейся толпы.
Контраст был настолько крив и вкось, что невозможно...
Было…
– Заметила! – сказала Аделина, когда подошла к плаксе. Стоит ли говорить, что её сердце при этом дрожало, потому что плакал не только мужчина, но еще и маленький.
– Мальчик, все смеются! – Сказала Фрик. Она предложила плаксе закурить, после его молчания закурила сама.
– Скажи мне. – Сказала Аделя сквозь выдыхаемый дым. У нее получались из него длинные змеи, эдакий себе Дыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыым.
Даже, скорее, дддддддддддддыыыдыдыддыыыдддддддыыыыдыдыдыыдыды ддыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыммммммммммммммммммммм.
Мальчик закашлялся.
.
.
.
– Ублюдошная, мать твою, а ну иди сюда, говно собачье! Что, решила ко мне лезть?! Ты, засранка вонючая, мать твою, а? Ну иди сюда, попробуй меня трахнуть, я тебя сама трахну, ублюдошная, будь ты проклята! Иди, идиотка, трахать тебя и всю твою семью, говно собачье, жлобиха вонючая, дерьмо, сука, падла! Иди сюда, мерзавка, негодяйка, гадость, иди сюда, ты, говно, ЖОПА!! – кричали женщины из толпы. Кричали Аделине, не любили её. Все они были в костюмах ожиревших патриоток 40-х годов. – Ты чего, мразина, при ребенке куришь, мл*дь??!!
Мальчик заплакал еще сильнее.
– You motherfucker, come on you little ass… fuck with me, eh? You fucking little asshole, dickhead cocksucker…You fuckin' come on, come fuck with me! I'll get your ass, you jerk! Oh, you fuckhead motherfucker! Fuck all you and your family! Come on, you cocksucker, slime bucket, shitface turdball! Come on, you scum sucker, you fucking with me? Come on, you asshole!!! – Ты чего, мразина, при ребенке куришь мл*дь??!! – Кричала еще одна барышня со взглядом очень страшной учительницы географии.
Мальчик стал орать и трястись в плаче.
– Как тебя зовут, сладкий? – Спросила Аделина, вставая на колени перед мальчиком.
– Андрей… – протянул он и снова заревел.