Нулевой километр

– А кому не понравится? Ты ведь мастер своего дела. Многолетняя практика, никакой скромности…

Талант, который она развивает в себе, выбирая в качестве жертв мужчин вроде меня: звереет от отсутствия интереса, томных вздохов и обожания в каждом слове, и не успокоится, пока не пополнит свою увесистую копилку воздыхателей очередным экземпляром. И я бы не прочь, если бы не несколько «но»: она не свободна и боюсь, совсем мне не по карману…

– Так что в следующий раз подумай, кому и что предлагаешь. – не позволяю ей отвести глаз, удерживая за подбородок. Прошибаю ее броню, только ликовать мне совсем не хочется: девчонка закусывает губу, опуская ресницы, и обхватив мое запястье, пытается вырваться. – Я-то возьму, Щербакова, а вот готова ли ты работать бесплатно?

Глава 29

Моя мама любила читать нотации. Подпирала свою расплывшуюся талию кулаками и с умным видом вкладывала в мою голову прописные истины: «Мужчину нужно уважать, Юлька!». Не хочу сейчас в сотый раз рассуждать о том, куда привело ее это преклонение перед сильным полом, но, думаю, спорить со мной вы станете – учитель из Лиды так себе.

Ладонь жжет от встречи с мужской щекой, а глаза щиплет от непролитых слез обиды. Так часто слышала нечто подобное, но еще ни разу не мечтала стереть в порошок говорящего… Он что-то задел внутри, и сам не понял, как глубоко вонзил острый кинжал в мою грудь своим дурацким вопросом:

– Урод, – отпихиваю от себя Бирюкова, стараясь не смотреть в горящие гневом глаза цвета грозового неба, и быстро встаю на ноги, лишь чудом не свалившись на грязный пол. Не слушаются меня коленки – дрожат даже больше, чем эти руки, что я завожу за спину, пытаясь скрыть от обидчика собственные переживания.

– Пошел ты, – плюю ему в лицо ядовито, и уже насмешливо приподнимаю бровь. – Где ты, а где я? Уж чего я точно делать не стану, так это вешаться тебе на шею!

– А по-моему, именно этим ты и занимаешься, – не отстает от меня и теперь открыто веселится, ставя на стол пустую чашку.

 Моя бабушка любила этот сервиз: белая керамика, ягоды клубники на пузатом брюшке и переплетающиеся веточки на ручке... Берегла, выставляя по праздникам раритетный набор посуды, и сейчас явно пришла бы в ужас, увидь, как безжалостно я швыряю кружку в раковину.

Вешаюсь? На него? Да гори он огнем, вместе со своими губами, по которым так и хочется заехать кулаком, чтобы навсегда позабыли, какого это вот так улыбаться. Вместе со своим телом, что на расстоянии больше не кажется мне прекрасным – переусердствовал он со спортзалом – и этими чертовыми духами, которые я непременно сдеру с себя мочалкой!

– Обиделась, что ли?

– На тебя? Скорее вспомнила, кто ты: заносчивый, самовлюбленный болван!

А то, что я и сама не лучше, оставьте, пожалуйста, при себе! Потому что он перешел все грани: заставил меня воспарить в облака и на высоте в десятки тысяч метров отправил в свободное падение: без парашюта и опытного инструктора за спиной…

– И убери-ка тут все, – злюсь, ведь он даже не реагирует на мои хлесткие фразы, продолжая копаться в своем смартфоне, – начисто! Я что тебе зря деньги плачу?

И, боже мой, не только деньги… Ведь спроси он это иначе, притяни меня чуточку ближе, так, чтобы дыхание опаляло щеку, коснись моей поясницы нежнее, чтобы тело пронзило желание чувствовать на себе эти пальцы всегда, я бы, не раздумывая, ответила: «Да!». Дура, впрочем, это у меня наследственное…

 Брезгливо передергиваю плечами, подпинывая носком перепачканный овсянкой осколок тарелки, и ухожу прочь, даже в прихожей, где увидеть меня ему помещает планировка хрущевки, не позволяя себе смахнуть со щеки едкую соль разочарования.

***

Я больше с ним не говорю. Из принципа. Даже когда собственноручно оттираю от пола несъеденный им завтрак… Сначала убеждаю себя, что молчу от злости, что расплескалась внутри и по своим габаритам давно переплюнула Тихий океан, а после, уже ночью, лежа в холодной постели, с удивлением осознаю, что досады во мне куда больше, чем праведного гнева. Он ранил меня никак враг или лишенный такта собеседник, никак объект, которой я вознамерилась покорить… Он ранил меня как мужчина, на которого странно реагирует вовсе не мозг, а глупое сердце, что даже сейчас бьется в такт с его размеренным дыханием…

Подползаю к краю дивана, морщась всякий раз, когда пружины подо мной разбавляют тишину протяжным скрипом, и теперь внимательно изучаю своего шофера… Что в нем особенного? И чего не хватает во мне, если за весь день он даже вида не подал, что скучает по нашим разговорам? Я места себе не нахожу, ворочаюсь и до боли прикусываю язык, чтобы не дай бог не нарушить данное себе обещание, а он продолжает жить по уже отработанному сценарию: сидит на стуле, пока я готовлю ужин, пялится в телевизор, пока я прислушиваюсь к возне детей за столом, с кем-то переписывается, думая, что я погрузилась в чтение…

– Закончила? – даже сейчас не одной эмоции! – Не могу спать, когда ты вздыхаешь мне на ухо.

Макс не открывает глаз, а я вспыхиваю как спичка, тут же пряча лицо в подушке… Может, поверит, что я все-таки сплю?

– Не буду я извиняться, Юля, – нет, и судя по шороху, прямо сейчас он переворачивается набок. И рукой подпирает ту самую щеку, что наверняка до сих пор помнит отвешенную мной пощечину. – Сама виновата. Тем более что мы квиты.

– А я и не прошу.

Верит? Ведь я только об этом и думаю! Словно школьница робею под его хмурыми взглядами и заламываю пальцы, держа за спиной крестики, чтобы он скорее опомнился. Пригляделся, одумался, да хотя бы попытался рассмотреть во мне что-то хорошее. Боже, еще вчера убеждала Макса в своей продажности, а познав всю прелесть его объятий, хочу стереть из памяти каждое необдуманное слово.

Все дело в этих стенах. И в мамином безумии, что впиталось в вещи и теперь затуманивает мой рассудок спорами этой заразы…

– Тогда перестань пыхтеть. В кои-то веки твой отчим не гремит бутылками, а сестра не пытается петь колыбельные. Я могу выспаться?

– Можешь, – недовольно складываю руки на груди и принимаюсь разглядывать покачивающуюся на ветру крону старого дерева. Бьет своими ветками в стекло, и никак не дает мне провалиться в сон. Впрочем, может, все дело в упертости? В чертовой неспособности вовремя остановится и лишь подстегивающей идти напролом: то соблазняю женатого, не брезгуя есть с чужого стола красную икру и прочие деликатесы, то донимаю бедную женщину, что по неосмотрительности связала свою судьбу с гулякой, то и вовсе запугиваю ни в чем не повинного бизнесмена, ради собственной выгоды проходясь по больному…

– Бирюков? – шепчу спустя десять минут, и если быть честной, очень надеюсь, что ответом мне послужит тишина… Ведь не должно меня это тревожить: поцелуй он для того и создан, чтобы дарит людям удовольствие… А то что меня до сих пор ведет от морока, что наслали на меня эти ласки, так это все от одиночества: постель моя всегда пуста, и краткие набеги Тихомирова не в счет. В его жизненные принципы встреча рассвета с любовницей не входит.

– Что?

Много чего, и мне бы лучше держать язык за зубами. Взять в руки мобильный и найти утешение в болтовне с Русланом, который пусть и предпочитает старую добрую кровать супружеской спальни моему ортопедическому матрасу, зато на парочку добрых слов никогда не скупится.

– Я тебе не нравлюсь?

Едва ли не задыхаюсь, до побелевших костяшек вцепившись в тоненькое одеяльце, что мгновенно сползает со ступней и оседает где-то на щиколотках. Что я несу? И зачем добавляю, от страха даже крепко зажмурившись:

 – Только не увиливай…

Это все Соколова и Ленка моя, что в одиннадцать мнит себя едва ли не профессором во всем, что касается человеческих отношений. В этих их сочувствующих вздохах и неловких улыбках, после сухой констатации факта, что Бирюков мне не по зубам. Надо бы вспомнить, что это мне на него все равно, а я как трусливый заяц прячу лицо под простыней, опасаясь его приговора.