Нулевой километр

– Ничего, – ведет головой, и мучительно долго, парализует меня странно поблескивающими глазами. Янтарь, чистейший, словно вобравший в себя лучи солнца и теперь опаляющий жаром мои губы. Ведь она смотрит именно на них. Словно в трансе тянется рукой к моей щеке, наверняка не заметив, что главный зритель нашей театральной постановки давно скрылся за дверью, и неловко, словно боится, что сейчас я отстранюсь, проходится ладонью по скуле.

И сам не замечаю, как стремительно сокращается расстояние между нашими лицами, не помню, когда успел вновь коснуться ее спины, на этот раз через хлопковую ткань, немного мятую и уступающую в своей нежности ее коже. Наверно, поэтому сминаю ее в кулаке, едва теплое дыхание Щербаковой, с еле уловимыми нотками яблочной карамели, смешивается с моим.

Глава 28

Начни он ломать мои кости, так, чтобы их хруст был слышен на всю округу, режь он меня на куски, заглушая крик отчаяния своей тяжелой ладонью, это было бы куда гуманнее. Куда безболезненней той агонии, что скрутила каждый мой нерв в тугие канаты, едва я перестала ощущать его вкус на своих губах – кофе, немного табака и что-то пряное…

– Какого черта вы тут устроили?

Я и сама не знаю! Боже, словно повисшая на краю пропасти, хватаюсь за плечи мужчины, чье сердце сейчас гулко стучит в такт с моим, и, не придумав ничего лучше, льну к нему как можно ближе: итальянское кружево и простенький хлопок – убийственное сочетание… Ведь тело тут же отзывается неконтролируемой дрожью, не унимающейся даже тогда, когда заботливый водитель натягивает на мои плечи им же сорванную рубашку.

– Ты, Юлька, совсем стыд потеряла? В доме дети!

– А ты пьешь и куришь как паровоз, – намеренно ерзаю на мужских коленях, и не свожу глаз с брюнета, что тяжело сглатывает, не меньше меня в это мгновение проклиная Голубева за торопливо приконченную сигарету.

Макс врал. Всякий раз, когда недовольно хмурился, отказываясь отвечать на мои вынужденные ласки, когда с серьезным видом вещал мне о своей неспособности разглядеть во мне женщину. Нагло и в какой-то мере жестоко обманывал, потратив целую секунду на бессмысленную борьбу с собственным желанием: отпрянул, едва яблочная карамель растворилась в кофеине, и заставил мое сердце болезненно сжаться от беспощадного удара по моему самолюбию. Мимолетного, мгновенно стертого из памяти дурманом, не позволяющим перечить настойчивым пальцам, с силой оттянувшим волосы на затылке, требовательным губам, избравшим мою шею для своих пыток, горячему языку, что проложил дорожку к полупрозрачным чашечкам моего балконета…

– А в этом, – вздыхаю, пьянея от ощущения рук на своей талии, – ничего зазорного нет.

Ни в звуках тяжелого дыхания, от которых закладывало уши, ни в рассыпавшихся по полу пуговицах, сдавшихся под натиском острой необходимости избавиться от чертовой рубашки, ни в звоне разбившейся вдребезги тарелки, случайно сброшенной мной на исцарапанный линолеум, и, уж точно, ни в моем стоне… Боже, его вряд ли кто-то расслышал, ведь он был заживо похоронен под моей дрожащей ладонью, и если что и оставил после себя, так это еле заметный след на ее тыльной стороне…

– Где твоя скромность? – Жора качает головой, вознамерившись усесться напротив, а я лишь довольно улыбаюсь, и не думая прятать от Макса щедрый подарок природы – пусть помнит, пусть каждая черточка, каждый изгиб врежется в память, прогнав из его взгляда опостылевшее мне безразличие.

– А чего тут стыдиться?

Победителей ведь не судят. И плевать, что я давно продалась другому, а тот, чьи ласки наверняка оставили клеймо на моей пылающей коже, странно напрягается, расслышав мои слова.

– Выйди, Жора, – даже голос у Макса звучит зловеще, только гадать, что заставляет его сверлить глазами ухмыляющегося отчима, я не хочу. Куда приятнее думать, что он просто не желает делиться моей наготой с посторонними – берет за плечи, вынуждая отстраниться, и с невозмутимым видом принимается застегивать уцелевшие пуговицы.

Две минуты. Ему понадобилось лишь две минуты, чтобы все, что казалось важным, отошло на второй план: Тихомиров со своими миллионами, Света со своим нежеланием признавать поражение, мама с синюшными щеками и окончательно уничтоженной красотой, Жора с его вечным спутником – перегаром, и дети, внезапно обрушившиеся мне на голову. Не осталось ничего, ведь сейчас, пока в моих венах еще кипит кровь, пока легкие наотрез отказываются от воздуха, не отравленного ядом его парфюма, мой разум абсолютно чист… Не ищет выхода из положения, не пытается анализировать, а лишь принимает как данность реакцию моего тела…

– Ты чокнутая, Щербакова, – Бирюков откидывается на спинку стула и проходится рукой по лицу. Он вот не покраснел. Взгляни на него и ни за что не поверишь, что это он испил мою душу до самого дна в самом головокружительном за всю мою жизнь поцелуе. Забрал что-то важное из моей груди, и как ни в чем не бывало ухмыляется, больше ни разу не взглянув в вырез моей блузки.

– Разве? – приподнимаю бровь, даже не думая лишаться его тепла, и опираюсь локтями на столешницу. – Если так, то лечить нас будут вместе.

В одной палате, ведь на меньшее я теперь не соглашусь. Пилюли, капельницы, сеансы психотерапии – что угодно, лишь бы раздувшаяся вена на его шее каждый вечер напоминала мне о том, что в некоторых вопросах медицина бессильна… Я ему нравлюсь! И это осознание пьянит куда больше, чем запах денег или кожаного салона моего нового авто.

– Или скажешь, что тебе не понравилось? – хлопаю ресницами, упиваясь восторгом от очередной высоты, что так легко мне поддалась, и упорно игнорирую тревожный звоночек – какая разница, что раньше меня не лихорадило в мужских объятиях? Что голова не шла кругом от триумфа, и сердце не металось в груди, упорно отыскивая выход наружу?

Максим

Даже чертов остывший кофе, настолько горький, что впору поморщиться от щедро брошенных в чашку молотых зерен, не способен смыть с языка вкус ее тела. Ваниль… именно ей пахнет ее тонкая шея, именно она впиталась в кружево ее бюстгальтера, который я едва не сорвал вместе с тонкой рубашкой, что сейчас явно нуждается в глажке…

Смотрю, не мигая, в искрящиеся превосходством глаза своей начальницы и очень жалею, что Тихомиров не пристрелил меня сразу. В тот миг, когда застал в моих объятиях свою молоденькую племянницу, когда молчаливо махнул рукой, призывая свою охрану объяснить мне простую истину – то, что принадлежит ему я не должен касаться даже взглядом. Пуля была бы не лишней, ведь урок я так и не усвоил...

– Да брось, Бирюков. Ничего такого, – рисует в воздухе кавычки, будто специально обнажая плечо, ведь ничем не сдерживаемая рубашка, так и норовит оставить ее в неглиже, – не случилось. Рано или поздно, нам бы пришлось поцеловаться, иначе убедить Голубева не дано. Так к чему теперь сидеть с каменным лицом? Мы ведь взрослые люди.

Взрослые, и, как оказалось, порочные. Уж эта девушка, перебрасывающая густые каштановые волосы за спину, стыдливо тупить глаза не собирается… Зальется краской осознав, что тайна ее семьи для меня не секрет, расплачется, рассуждая о брошенных матерью детях, но сидя на мне, с разведенными в сторону ногами, даже не подумает выдать своей растерянности. Она на этом собаку съела – кружит мужикам головы и прекрасно знает себе цену. Наверное, так ей проще: умело распоряжается своей красотой, и в благодарность за свое внимание ждет закономерного вознаграждения. Жаль, что не в этот раз, ведь рассыпаться в комплиментах, выпрашивая большее, я не планирую.

– Понравилось? – иронично приподнимаю бровь, радуясь, что успел избавиться от дурмана и теперь могу мыслить здраво – она меня проверяла. Ставила эксперимент, словно я лабораторная мышь, откармливаемая ей для какого-то важного опыта, и теперь довольно потирает руки, ожидая, когда же ее чары начнут на меня действовать.

– Еще бы, – только вряд ли дождется.

Знаю, что подобное ее не смутит, но устоять перед соблазном мне не удается: грубо хватаю ее за бедро, пододвигая ближе, и хищно скалюсь, игнорируя слабый писк, ведь мои пальцы наверняка до боли вжимаются в ее упругую плоть.