Нулевой километр

– День, может два, или … Черт его знает.

– И в чем смысл, Юля? Для чего весь этот маскарад, если этим ты только оттягиваешь неизбежное? – теперь он смотрит прямо на меня. Изучает мое лицо, ни разу не опустив взгляд ниже, туда, где испуганной птицей трепыхается сердце. – Ты все равно уедешь. А он все равно останется.

Звучит как приговор. И от мысли, что его рано или поздно приведут в исполнение, я до боли закусываю губу – уж лучше покалывание на коже, чем острый болезненный укол прямо в грудь. Сглатываю ком в горле, и задираю голову к потолку, не желая оплакивать неотвратимое на глазах невольного соучастника нашего обмана.

– Для чего эта война, если ты все равно проиграешь? Да проживи я с вами год – никаких выводов он не сделает, уж поверь мне.

Не хочу! Не хочу слышать то, что мне и так ясно. Поэтому, молча, занимаю свое место на стареньком диване, устраиваясь как можно дальше от Макса, что, кажется, собрался просидеть так всю ночь.

Жмурюсь, ощущая, как одинокая слеза полосует щеку, и натягиваю одеяло до подбородка. Хотя, в этом нет никакой нужды – моей боли он все равно не увидит.

– Ложись, – обернется на мой хриплый голос и с тяжким вздохом устроится рядом.

Прав он во всем: мы даже количеством Жору никогда не возьмем. В очередной раз останемся в дураках, пусть и отвоевав квадратные метры, в то время как он вновь выйдет победителем – Голубев нас из маминого сердца вытеснил, не оставив даже жалкого клочочка, где мы могли бы потесниться. И тут даже Бирюковские кулаки бессильны.

– Никогда не задумывался, почему за эти три дня я лишь однажды маму навестила? Почему никого из них не водила к ней в палату? Ведь это логично, верно? Навещать приболевшую мать? Носить ей фрукты, лекарства, журналы, в конце концов.

Прочищаю горло, усмехаясь собственной откровенности, и решаю не продолжать, когда ответом на мой вопрос служит тишина, нарушаемая лишь позвякиванием кастрюль на кухне. С чего решила, что его это волнует?

– Почему? – спустя пару минут, поворачиваюсь на его голос, и ощущаю, как трясется диван под крупным телом Бирюкова, что, кажется, не против перелечь на другой бок, так, чтоб лицом к лицу… Спокойный, расслабленный, подложил руку под голову и внимательно меня изучает, давая время решить, хочу ли я продолжить.

– Он их лупит, – моргаю, сбрасывая оцепенение, и отвожу взгляд в сторону. – Без всякого повода. Когда Ярику было лет девять, он за невымытую тарелку его так покалечил, что парень неделю хромал.

– Жора так болеет за чистоту?

– Скорее за силовое воздействие на всех, кто окажется слабее. Бьет всем, что под руку попадется: ремнем, скрученным полотенцем, проводом от кипятильника. Бьет, а Лида молчит, называя все это воспитанием. А так не должно быть, Бирюков. Она должна за них глотки перегрызать… А ты говоришь – уйти. Чем я тогда лучше? Кто им тогда поможет, если родной матери дела нет?

Горько усмехаюсь и откидываюсь на спину, теперь разглядывая паутинку из трещин на беленом потолке.

– За них никто никогда не заступался, ведь Лиде не хватило ума объяснить своему мужу, что за все эти издевательства он может и сам пострадать.

– И ты веришь, что намни я ему бока, он пересмотрит свои взгляды на жизнь?

– Нет, – прикрываю глаза ладонью и яростно качаю головой, ведь жить в мире иллюзий я никогда не умела. Реалистка, поэтому и вырвалась из этой трясины. – Знаю, что все останется как прежде. Просто… Пусть хоть чуть-чуть поживут как нормальные дети, зная, что просто так их гонять никто не станет. А эта сволочь хотя бы один день побудет в их шкуре.

Признаюсь, ощущая жар смущения на коже, ведь обнажать душу перед посторонними не в моих правилах, а Максим не произносит ни слова, долго, уж слишком долго рассматривая изуродованную трещинами побелку. Считает меня сумасшедшей? Плевать, когда мне требовалось чужое одобрение? Тем более что я и сама не уверена в своей адекватности – чем дольше я нахожусь с семьей, тем чаще ловлю себя на мысли, что начинаю к ним привыкать.

Глава 23

Ее волосы разметались по подушке. Мягкие, как невесомый шелк, что струится сквозь пальцы и, покидая ладонь, манит вновь к нему прикоснуться. Я делаю именно это: веду по густой пряди, и, спохватившись, одергиваю руку, едва обладательница густой копны цвета темного шоколада переворачивается на другой бок, оказываясь лицом ко мне.

Она красива: когда молчит, когда ресницы подрагивают и в золотистом свечении луны отбрасывают густые тени на бледные щеки, когда ее грудь в безразмерной футболке мирно приподнимается в размеренном дыхании… Когда не кричит, не оскорбляет окружающих, когда не пытается строить из себя успешную девицу, что умеет обводить мужчин вокруг пальца, Щербакова прекрасна. Вот такая – приземленная, с проблемами, что не оставляют меня равнодушным, с переживаниями, что обнажают ее нутро, смывая напускное безразличие едкой солью непрошеных слез…

И это плохо, хочу вам сказать… Сажусь, бегло скользнув усталым взором по выведенным на экран смартфона часам, и, аккуратно приподнимаясь, морщусь от скрипа пружин старенького дивана. Я рядом с ней не усну. Боюсь, что проснувшись, обнаружу ее прижатой к своему телу, ведь гарантии, что мне это не понравится никто не дает. Больше того, все во мне кричит об обратном…

– Чего не спишь? – тихо выругавшись себе под нос, замираю в шаге от девочки, что усевшись на грязный пол в прихожей, кормит тощего кота заветренной колбасой. Испуганно отодвигается в темный угол, и не произносит ни слова, опуская взгляд на свои пижамные штаны.

– Болит чего?

Может, немая она? Я уже ничему не удивлюсь…

– Мурзик проголодался, – а нет. Пусть и тихо, настолько, что мне приходится напрягать слух, но все-таки отвечает. – Я ждала, пока дядя Жора уснет. Он моего кота не любит…

– И что, кормить запрещает?

– Ага. Говорит, что от него одни блохи, – вздыхает и тут же принимается гладить чумазого питомца.

Да что там, отвратительно грязного кота, что с самого утра смотрит на меня с подозрением, словно решает, стоит ли об меня потереться или сразу сожрать, вонзив острые зубы в мою плоть. Так что не удивлюсь, если Голубев прав: вид у животного тот еще.

– А он здоровый, – видимо, все мои мысли без труда читаются на лице. – Я его шампунем мыла, Лена специально для Мурзика купила. Правда, он опять перепачкался.

Познавательно. Молчу, одобрительно кивнув, не имея никакого понятия, о чем еще с ней поговорить и словно за компанию, осторожно, дотрагиваюсь до кошачьей морды. Три часа ночи, может, в постель отправить? Прикрикнуть или пальцем там погрозить?

– А у вас с Юлей животные есть?

– Что?

– Ну, собака там или попугай?

Не слишком-то ласково сгребает податливое мохнатое тельце в объятия и словно не замечает его слабого протеста: котенок орет, упираясь передними лапами в девичьи щеки, а ей хоть бы что. Даже целует его в мокрый нос, еще больше нервируя мальца.

– Нет, – у нас с Щербаковой, кроме скрипучей постели, вообще, ничего общего: она питается в ресторанах, а я обедаю урывками, когда представится свободная минутка и под боком окажется второсортное кафе. Она путешествует по миру и грезит о кольце с внушительным бриллиантом, а я радуюсь, что внес последний платеж по кредиту. Юля воротит нос от дорогой иномарки, только лишь потому, что недовольна цветом, я всерьез подумываю приобрести подержанную консервную банку… Как только разберусь с мамиными болячками. Мы с ней с разных планет и то, что за последние несколько дней сумели немного сблизиться, лишь странное стечение обстоятельств…

– А живете вы вместе?

Ясно. Одного зрителя мы все-таки убедили своей посредственной игрой: глядит доверчиво, в то время как животное в ее руках скоро испустит последний вздох от таких тесных объятий, и, улыбнувшись, мечтательно добавляет:

– Я, когда выросту, тоже принца встречу. Он за мной на коне приедет и заберет в свой замок.