Нулевой километр

– Иди сюда, – я все же еще умею быть мягкой. Протягиваю руку, подзывая сестренку к себе, но вместо того, что подойти ближе, она сбегает в детскую комнату.

– Трусиха. Вечно в шкафу сидит, – Артур беззлобно выдает ее тайное место, а я белею как полотно, только сейчас осознавая, в каком аду они растут. Я вырвалась, а эти дети сделали единственное, на что были способны — приспособились…

– Ты нам пожрать приготовишь?

– Поесть, Ярослав. Так приличные люди выражаются, – хмурюсь, хоть и сама не брезгую употреблять подобные словечки. Наедине с собой или с людьми, которые иначе не понимают.

– Тебе-то откуда знать? Мы кашу у Соколовой не ели, она несъедобная. А Богдана кормить пора.

Здорово! В двадцать два я за пару часов обзавелась пятью спиногрызами, которым теперь должна подтирать задницы! И жить вместе с ними в клоаке…

Бреду на кухню и поддеваю ручку старого холодильника указательным пальцем – здесь чистотой тоже не пахнет. Соленые огурцы на блюдечке, почерневший кочан капусты, курица в морозилке и прокисшее молоко. Может быть, со спортом Рыжий так и не познакомился? Исхудал, потому что за своей любовью, мама напрочь забыла о готовке…

– Господи, господи, господи, – отчаянно бросаю в пустоту, обнимая себя за плечи.

не знаю, что мне делать. Впервые в жизни не знаю, за что хвататься! И это чувство, что сейчас парализует меня изнутри, иначе как безысходностью не назовешь. Три года назад, когда я стояла под дверью папиной квартиры, я вряд ли чувствовала себя хуже. Ведь это совершенно другое: если бы Вера отправила меня восвояси, от голода умерла бы лишь я. А здесь ответственность, совершенно иная, не та, что возлагали на меня в детстве.

– Можно? – боюсь повернуться, ведь этот голос мне хорошо знаком, и делаю-то чего Максим, постукивающий костяшкой пальца по косяку, от меня не ожидал. Всхлипываю. От стыда и беспомощности. Так отчаянно, что и самой страшно.

Оборачиваюсь, наплевав на поблескивающие на щеках слезы, и еще больше впадаю в отчаяние, ведь этот мужчина в спортивном костюме, удерживающий в руках мою дорожную сумку, растерянно осматривает крохотную кухоньку, воздух в которой пропитан перегаром и застоявшимся мусором. Только разве мне должно быть какое-то дело до его мнения?

– Хороша королева, неправда ли? – приподнимаю бровь и зло улыбаюсь, в один шаг минуя расстояние между нами.

 Тяжелый у меня чемодан, только вряд ли я стану его распаковывать.

Глава 16

Максим

– Ну чего молчишь? – от нее веет холодом. Не тем привычным, что наполняет воздух в салоне, стоит девчонке издать парочку недовольных вздохов, а каким-то обреченным, словно мое появление в дверях крохотной кухоньки стало ее личным апокалипсисом. Всегда собранная, самоуверенная, безжалостная в своих высказываниях… и застукана опостылевшим ей шоферюгой посреди гадюшника. Ведь иначе и не назовешь.

– Приступай! Самое время начать хохотать в голос! – едва ли не кричит, и не думая отступать – между нами не больше шага и я впервые вижу ее глаза так близко. Могу разглядеть каждую темную черточку на янтарной радужке и, кажется, ослепнуть, от блеска слез, что грозятся пролиться по щекам.

– Ведь я, – тычет пальцем себе в грудь, – еще смела тебя высмеивать.

Не знаю, что действует на меня сильнее: эмоции, что бьют через край, побуждая Щербакову то нервно смеяться, то резко замолкать, от переизбытка чувств, или сам факт, что она забыла об обороне и обнажила душу, но голос мой явно меня подводит:

– Тяжелая, – выдаю хрипло, не подумав, касаясь ее ледяной ладони своей, и силой принуждаю разжать пальцы, удерживающие ручки дорожной сумки.

Мне не должно быть никого дела до ее проблем. Есть строгие правила – я лишь извозчик и совать свой нос туда, куда посторонним вход воспрещен, в мои полномочия не входит. Хотя назад я отступаю вовсе не из-за этого – мне ведь не впервой нарушать правила – просто знаю, что если хотя бы одним глазком загляну в историю этой семьи, непременно проникнусь сочувствием. Этим я в мать.

Обхожу замершую на пороге начальницу и ставлю ее поклажу на расшатавшуюся табуретку, украдкой изучая скудное убранство стола: черствая корочка хлеба, рюмка, опрокинутая на пухлое брюшко, килька в томате, заветренная и благоухающая на всю квартиру, и карамелька со вкусом лимона в конфетнице. Всего одна.

«Да уж, – произношу одними губами и растерянно прохожусь рукой по волосам, – хорош дворец, ничего не скажешь». Лучше уйти прямо сейчас и попытаться забыть увиденное – в новостных передачах таких сюжетов в избытке, так что ни к чему наблюдать их воочию…

– Только попробуй кому-нибудь проболтаться! – бросает мне в спину Щербакова, едва я касаюсь дверной ручки. Довольно зло, хочу вам сказать… А стоит мне повернуться, в порыве защититься, обнимает себя за плечи, неловко ежась под моим пристальным взглядом.

– Если Руслан узнает, я тебя…

Что? Убьет, закатит истерику, плеснет мне кофе в лицо? Так по-детски краснеет, что я и сам не замечаю, как растягиваю губы в улыбке.

– Хорошего вечера, Юлия Константиновна. Завтра буду к десяти, как вы просили.

Чего я ждал, когда поднимался на второй этаж? О чем думал, когда глухо стучал в обитую дермантином дверь, а не дождавшись ответа, нагло прошел внутрь? Разве, по жалостливым вздохам соседей, перешептывающихся у подъезда, я не успел понять, что семья Щербаковой далека от идеала? И эта пухлая дама в цветастом халате, что схватившись за сердце, качала головой, раз за разом повторяя: «Бедные дети! Бедная Лида!», не навела меня на нехорошие мысли?

Юля

Он тихо открывает дверь и молча уходит прочь из бабушкиной квартиры, так и не воспользовавшись ситуацией. Будь я на его месте, вряд ли смогла бы так просто уйти: бросила бы что-нибудь гаденькое, посмеялась бы как можно громче, а после еще не раз бередила бы эту рану в душе своего обидчика… Но я ведь не он: грубый и одновременно… сострадательный?

Я близка к истерике. Колени трясутся, внутри что-то тянет, парализует, заставляя и дальше стоять посреди прихожей: за моей спиной, в нескольких метрах, за картонной перегородкой, раздаются голоса детей, о чем-то вещает диктор телевизионной программы, мяукает кот, которого наверняка со вчерашнего дня не кормили. А я все никак не могу пошевелиться, глотая слезы обиды на эту чертову судьбу. На свою мать, что уж греха таить? Это она постаралась: изгадила собственную жизнь и всех, кто был рядом забрызгала этой грязью…

– Мурзик, – слышу, и быстро утираю очередную каплю, оставившую след на ткани моей олимпийки. Айгуль – ее голос я узнала бы даже через десяток лет… – Иди ко мне, Мурзик.

Кот спрыгивает с обувной полки и, повиливая хвостом, перебежками мчится к хозяйке, по пути обтираясь своим тельцем о мои плюшевые штаны. Оборачиваюсь, не сразу замечая хрупкую фигурку сестры за коробками, что составлены у стены, и медленно иду к ней навстречу. Знаю, она меня позабыла – память у малышей избирательна: в подробностях передают незатейливые истории, и с легкостью выбрасывают из головы тех, кого когда-то любили. Может, и к лучшему, верно? Я ведь ее предала, в каком-то смысле… Ни подарков не присылала, не интересовалась, как она растет…

– Красивый, – плюю на собственные предрассудки и сажусь рядом с ней, прямо на грязный пол. – Давно он у вас?

– Неделю, – так долго молчит, что я еле заметно вздрагиваю от неожиданности, стоит ей все-таки мне ответить.

– Всего лишь? А важный такой, словно давно здесь хозяйничает. Чуть в ногу мне не вцепился, – улыбаюсь, тщетно пытаясь расслабиться, и неловко касаюсь короткой шерсти, немного липкой, но от этого не менее мягкой. – А имя какое красивое! Сама выбирала?

Айгуль лишь кивает и отползает подальше, дергаясь, когда из гостиной показывается Ярослав. Не знаю, всегда ли она такая тихая, всегда ли с такой опаской глядит на взрослых, но в присутствии старшего брата лишь еще больше уходит в себя: втягивает голову в плечи, и прижимает к себе питомца, пряча добрую половину лица за его тельцем.