Лепестки

Он старался не думать о том, что будет, когда он ее догонит. Плес упирался в плотную стену рогоза, к которой вплотную впускался частый подлесок. Марина добежала до зарослей, потянулась за коричневыми похожими на эскимо початками рогоза.

– С детства люблю филатики, – сказала она, пожимая плечами, словно извиняясь за ребячество.

– Филатики? – не понял Сашка, остановился.

– Филатики, камыши, вот эти коричневые штуки. Если поставить в вазу, то потом они распушатся и весь дом будет в пуху.

Марина приподнималась на цыпочки, тянулась над острыми копейными вершинками листьев. Кармашки на джинсах льнули к попе, очерчивая свои сокровища: в правом – рублевая монетка, в левом – аккуратно сложенный носовой платок.

– Это не камыш, это рогоз, – сказал Сашка, раскатывая джинсы. Лезть в заросли с голыми ногами не хотелось.

– Не думала, что ты такой педант, – ответила, улыбаясь, Марина.

Сашка закусил губу, когда пара жестких листьев прошлась по руке острым краем, словно лезвием. Переломил толстый сочный стебель, пальцами разрывая мочалку волокон. Изрезанные ладони болели и ныли от травяного сока.

– Мне одного хватит, правда, Саш. Мне же их еще нести. Вылезай. Саш. Ой, как это ты так?! Прости!

Она выхватила у Сашки из рук его нелепый букет, бросила рогоз на траву, вытащила из кармана носовой платок и, схватив кровоточащие Сашкины ладони в свои и едва не плача, потащила его к воде. Сашкина кровь текла сквозь ее пальцы, и ему хотелось, чтобы это длилось и длилось, насколько хватит крови, чтобы она держала его руки в своих, чтобы водила холодными ладонями по сочащимся алым соком порезам, бормоча: «Прости». Чтобы она была так близко, и дышала глубоко, не замечая, что белая пуговка подыгрывает Сашке, позволяя видеть легкую тень ложбинки на груди.

– Вот так всегда бывает, – сказала Марина с ноткой отчаяния. – Захочешь ненадолго забыть, что ты взрослая, и обязательно что-то напоминает.

– Я никому не скажу, – попытался пошутить Сашка, но она покачала головой.

– Давай вернемся в лагерь и перевяжем тебе руки.

Сашку отчитали, что лазил в зарослях. Порезы были неглубокими, и Надежда Яковлевна просто щедро залила ему ладони йодом, запретив с утра соваться к воде, так что Сашка побрел в лес с ребятами, которые собирали ветки для костра. Что-то грызло и точило его глубоко внутри, но он никак не мог понять, что.

Марина опускала глаза и старательно делала вид, что очень занята.

Она избегала его весь день. Это было несложно. После завтрака они снялись и долго шли узкими лесными тропами над берегом озера, то ныряя во влажный еловый подлесок, пахнущих смолой и медом, то пробираясь через заросли папоротника, в котором что-то жило и шуршало под плотным резным настилом листьев и рубиновыми каплями посверкивала земляника.

Когда добрались до поляны, подходящей для ночлега, Сашка уже почти валился с ног от усталости. Он уснул, едва коснувшись головой свернутой куртки, которую положил под голову вместо подушки. У костра что-то пели, в основном Швабр.

Сашка проснулся, когда уже слышался треск и шипение костра, над которым покачивались котелки, роняли капли с круглого закопченного дна на раскаленные угли.

Какая-то птица – все еще не утренняя, а ночная – ухала в кустах за палаткой.

Многие еще спали. Старшие, зевая, готовили еду. Его послали за дровами. Сашка неосторожно попытался отломить толстую сухую ветку – и вчерашние царапины тотчас разошлись, расцвели мелкими рубиновыми капельками, как веточки красной смородины.

– Горе ты мое, Ефимов, – поджала губы Надежда Яковлевна. – Иди, разбуди Марину. У нее должен быть пластырь.

Сашка протиснулся в маленькую практикантскую палатку, надеясь, что там есть кто-то из девушек и не нужно будет смотреть, как Марина смущенно отводит глаза, стыдясь вчерашнего утра.

Но никого не было. Лежали полурасстегнутые рюкзаки, разворошенные спальники. Какие-то вещи. Марина спала калачиком, повернувшись лицом к брезентовому палаточному боку. Сашка запнулся за ее рюкзак, лежащий у самого входа, и заметил в боковом кармашке коротко, под самый корень, обрезанные початки рогоза. На них виднелись темные пятна.

Сашка понял, что на самом деле глодало его вчера целый день. Ему обидно было, что она оставила на берегу добытые с таким трудом «филатики». А она не оставила. Она взяла их с собой, несмотря на то, что они были перепачканы кровью.

Поправив рюкзак, Сашка опустился на колени около Марины, осторожно потрогал рукой за плечо.

Она резко повернулась на другой бок, пробормотав что-то во сне. Волосы рассыпались вокруг лба светлым облаком, губы приоткрылись, на ресницы справа приземлилась упавшая с Сашкиного плеча пушинка с семечком какого-то цветка. Сашка попытался осторожно убрать ее, но пушинка, послушная дыханию воздуха, перелетела на скулу, спорхнула на ямочку под ключицей. Дрожащими пальцами Сашка снял ее, едва коснувшись кожи плеча. Это легкое прикосновение ошеломило его. Ее кожа казалась продолжением его – ни теплее, ни холоднее. Марина дернула плечом, словно он пощекотал ее, клетчатая рубашка соскользнула ниже, пуговка-искусительница легко покинула свою петлю, дразня Сашку.

Он положил пальцы туда, где должна была быть пуговка. Солнечное сплетение наполнилось лавой, и она стекала теперь в низ живота. Сашка забыл, как дышать. Пальцы словно собственной волей скользнули глубже по мягкой теплой линии груди. Он ползли под клетчатой тканью, придвигаясь к острой вершинке, и он прикрыл глаза, не в силах видеть – только чувствовать.

– Марин! – крикнул кто-то у самого входа.

Сашка отдернул руку, точно обжегшись. Резко потряс Марину дрожащей виноватой рукой за плечо.

– Марина Александровна, – сказал он громко. – Надежда Яковлевна сказала, у вас пластырь есть.

– У меня есть, – заглянула в палатку другая практикантка, Лера. Марина села на постели, прижав к себе спальник и хлопая глазами. Покопавшись в рюкзаке, Лера вытащила коробочку с пластырями и вытолкала Сашку наружу.