Лепестки

Лето наступало горячими пятками на вершины сиреней, было душно, звуки глохли в перегретом воздухе. А может, это давил на плечи и голову тяжелый день. Вспомнился Ситников, которого он ударил, заворочалось в груди запоздалое чувство вины.

Ведь Ситников прав, защищает свою семью. А он, Сашка, пытается эту семью разрушить. И без толку говорить себе, что не пытается. Зачем врать-то? Как отец, который уверяет себя, что все, больше ни капли. Он хотел бы забрать у Ситникова его семью. Забрать Марину. И Лизу. Подарить Лизе свою кошку, а Марине – все, что захочет, любовь, верность, жизнь. Если возьмет. Если примет. И как угораздило его вот так, как отец, раз и на долгие годы? Словно проклятый. И сколько не пытался он наполнить пустоту – ничего не получалось. Точнее, получалось только одно – приносить людям боль. Родителям, которые так хотели, чтобы он был счастлив. Женщинам… Ведь он виноват перед ними, и та же Рита имеет полное право злиться, ненавидеть его, потому что… она хотела наполнить пустоту внутри него, как могла, как умела, а он ее оттолкнул, потому что… не та, не Марина. И Катю оттолкнул. И многих других, которым было обидно и больно.

К тому моменту, когда Сашка добрался до дома, он уже чувствовал себя последним дерьмом. Очень усталым и совершенно обессиленным дерьмом. И не был готов к тому, что у двери в полутьме площадки увидит знакомый силуэт.

Марина переминалась с ноги на ногу, судорожно сжимая в руках сумочку.

– Я… звонила. Ты не отвечал… Я просто не знала, что делать.

– Это из-за  мужа? – Сашка постарался говорить спокойно, но от одного взгляда на нее где-то глубоко в груди словно пробился сквозь толщу самообвинения обжигающий гейзер, и болезненная нежность стремительно заполняла грудь, живот, бросилась в голову. – Прости. Я не хотел его ударить. Он так не вовремя пришел, я был на взводе…

– Нет, у него характер такой. Лиза…

– Что случилось? – Он и правда испугался, и Марина по голосу поняла это, шагнула навстречу.

– Нет-нет, ничего страшного. Просто… когда Сережа забрал Судьбу, она сначала плакала так, что я боялась, у нее может случиться какой-нибудь приступ, а потом просто завернулась в одеяло лицом к стене, лежит и молчит. Я ее тормошу, а она молчит. Единственное, чего добилась от нее, – сказала: дядя Саша меня понимает, а папа – злой. Она отойдет. Она отходит легко. Но лежит вот так…

– Это я ей рассказал, – виновато пожал плечами Сашка, дрожащими от волнения руками отыскивая в кармане ключи. Отпер дверь. – Это называется куриный рулет. Я всегда так делал, когда сильно грустил.

Он прошел внутрь, зажег лампу над зеркалом. Не хотелось, чтоб яркий свет резанул по глазам.

Марина осталась на пороге, настороженная, сомневающаяся. Он махнул: заходи. Вошла.

– Лиза жуткая воришка эмоций, – улыбнулась она, чуть расслабившись. – Если ей нравится фразочка или жест какой-нибудь, тотчас утащит и начнет повторять. Ты ей очень нравишься, раз она привычку стащила…

– Она пожимает плечами точь-в-точь как вы… ты…

Марина тихо рассмеялась, кивнула.

– Когда грустишь, ты вот так… лежишь в одеяле?

– Раньше так делал. Несколько дней лежал, когда… – Он сам не знал, как это случилось, как вспомнился тот день – день ее свадьбы. Бумажный лепесток в кармане куртки.

– Что?

– Моя лучшая подруга вышла замуж…

Он ждал, что она рассердится или расстроится, но Марина словно замерла внутренне, как замирает на секунду пловец перед тем, как прыгнуть с вышки.

– А сейчас? Сейчас нет поводов грустить? – Она отвела взгляд, улыбнулась отстраненно, словно хотела оградить себя от его ответа. 

– Сейчас я научился скрывать чувства…

– Какие?

В ее распахнутых глазах было что-то отчаянное, непонятное.

Всего секунда, он даже не успел восстановить сбившееся дыхание.

– Нет, не отвечай. – Марина вновь усмехнулась, обводя взглядом прихожую, зеркало, тапочки под трюмо. – Это нехорошо. Не мое дело… Извини. Я просто, когда Сережа пришел и стал говорить гадости, что ты избил его, испугалась, что он тебя первый ударил… И Лиза никак не хотела говорить. Мне просто нужно было увидеть тебя, чтобы понять, что с ней… И узнать, что с тобой все хорошо…

Она говорила все тише, смущенная и растерянная, сжимала ремешки сумочки так, что пальцы побелели.

И гейзер внутри бил Сашке в легкие, не давая дышать ровно, и в висках стучало.

Он не дал ей договорить, притянул к себе, не успев даже испугаться, что движение вышло грубым, жадным. Обхватил руками за плечи, прижал, вдыхая запах теплых волос. И не стало пустоты. Всю ее она заполнила.

– Саша… – выдохнула Марина едва слышно. – Пусти… Саша…

Он разжал руки, словно чужие. Она вдохнула судорожно, со всхлипом, словно вынырнула из его рук, как из быстрой ледяной реки, где холод перебивает дыхание.

И не успел он отстраниться, выпустила из пальцев сумочку, обвила руками Сашину шею, прижалась горячими губами к губам.

Он не выдержал. Сдался оплавляющему все внутри чувству. Гладил, уже бережно, осторожно.

– Саша… – шептала она, так нежно, тихо, так зовуще, что Сашка просто не мог не касаться ее, не гладить, не целовать скулы, шею, плечи. И губы, шепчущие его имя.

Он остановился, жадно вглядываясь в любимое лицо.

– Почему? – одними губами спросила она, в глазах мелькнули стыд и тревога.

Она, наверное, и сама не знала, о чем спрашивает. И кого – его или себя.

– Что? – его голос прозвучал резко. – Это я должен спросить сейчас, почему? Почему ты… почему вы здесь, Марина Александровна?

– Не знаю…

– Честно. – Ему было так больно, что пальцы сами впились в ее плечи.

– Я хочу быть с тобой, – сказала она тихо.

– Сегодня?

– Да. – Не ответ. Вздох.

– И ты не станешь потом жалеть? – Он вглядывался в ее глаза, ища ответ.

– Почему…

– Потому что я люблю тебя. Всегда любил. С того дня у озера. И если ты обманешь меня сейчас, если станешь жалеть о том, что пришла, неделю пролежать в одеяле мне уже не хватит. Не подросток. Если ты думаешь сейчас, что зря пришла, если ты уже жалеешь – уходи. Тогда я представлю, что все это мне почудилось и…