Лепестки

Сколько можно прятаться, выглядывать из-за угла собственной нерешительности, пытаться выяснить обиняками, из оговорок случайных людей то, что можно узнать только одним способом – поговорить с самой Мариной.

Не спрашивать же ее, счастлива ли она? Не думала ли хоть иногда о нем, о Сашке? – твердил внутренний голос.

И все же нужно было, необходимо – поговорить с ней, пусть о случайных вещах, но поговорить без посторонних, без Катькиных кокетливых взглядов, без хмурой физиономии Ситникова. Просто поговорить – чтобы почувствовать, есть ли у него шанс… остаться с ней рядом. Остаться как другу, как знакомому, с которым можно изредка, как двенадцать лет назад, посидеть в кафе, обсуждая приятные и досадные мелочи. А может – остаться кем-то более близким…

Неопределенность раздражала, давила. В себе он не сомневался ни минуты – он любил ее, любил как в то утро у пруда, любил, как двенадцать лет назад, как все эти двенадцать лет. И ни одна другая женщина не сумела занять ее места в его сердце.

Все эти осторожные расспросы, сборы обмолвок и случайных фраз – все это было так ему не по душе, так противно его натуре, прямой и честной до резкости…

В конце концов, общаться с Лизой за спиной матери – это же низко!…

Они собираются в Москву. Вдвоем. Лиза и Марина.

«А может, это шанс? - позволил себе поверить Сашка. – Я просто предложу им стать попутчиками. Калитку в багажник – и повод готов. И если Марина согласится – все будет ясно. Во всяком случае, будет возможность нормально переговорить в пути. Если нет – значит…»

Даже думать о том, что он может быть лишним в ее жизни, Сашке не хотелось. Что-то гнало его, толкало, заставляло действовать.

Вечером они с отцом поминали маму и крепко выпили. Он заставил закуской весь стол на их маленькой кухне. Но отчего-то еда не лезла в горло. Отец вспоминал маму, и Саша вспоминал. И было так одиноко без нее, так пусто и бесприютно. Потому что не у кого было спросить, правильно ли он поступает.

Мама знала бы ответ.

Отец довольно быстро опьянел, заплакал, уронив голову на кулаки. Речь его стала тягучей и вязкой, словно он тайком набил себе рот ирисками и теперь силился прожевать их.

– Вот ты, Сашка, хороший сын, - говорил он, улыбаясь, - уважаешь своего старика. Нельзя мужику одному. Никак нельзя. Зло от баб. Все зло. Вот тут они у нас…

Он прижимал кулак к сердцу, гулко стучал по груди.

– И вот пролезет тебе в самое нутро, а потом вот живи как можешь…

Он снова заплакал. Слезы капали на клеенчатую скатерть, на недоеденный бутерброд со перебитой посередке шпротой. Наконец отец свесил голову на грудь и задремал. Сашка взял его на руки и, как маленького, положил на диван, укрыл одеялом.

Самому не спалось.

Что-то тянуло его, звало на улицу, в густой влажный вечерний воздух, к сиреням и акациям. Город, притихший и сонный, плавал в густых сумерках. И Сашка позволил ногам самим выбирать себе путь. Он шел, глядя под ноги, слушая, как шепчут над головой сонные сирени, как переговариваются детскими голосами воробьи в листве.

На детской площадке он признался себе, что пьян. Сел на скамейку, толкнул ладонью замершие качели. Страшно было остаться одному живому в этом пустом дворе. Тем более в этом. Пусть он и не сразу узнал этот двор – вырос клен на площадке, из саженца превратившись в раскидистое дерево, на пустыре вырос этот яркий городок с горками и песочницей не в облупившемся деревянном, а в нарядном пластиковом коробе. Но это был тот самый двор. Тот, где они сидели после школы с Мариной, когда не хотелось идти в кафе… Недалеко от ее дома, чтобы успеть, как только позвонит Ситников, добежать до ее подъезда и неловко проститься до его прихода. И в то же время в стороне от обычных школьных маршрутов друзей – чтобы не помешали. Здесь, на пустыре за баками, под большими кустами жасмина, можно было сидеть и смотреть, как мамаши выгуливают детей в песочнице, как ловит зелеными ладонями солнце маленький клен – и мечтать о том, что будет с ними, когда они тоже станут взрослыми.

И вот стали…

Во двор неторопливо вползал сырой ночной туман. За шторами в окнах медленно гас свет. Голубыми отсветами заполняли оконные проемы экраны телевизоров, теплым желтым светом - маленькие ночники детских. Сашка смотрел на окна. В каждом женском силуэте ему чудилась она, Марина. В каждой детской мерещилась за светлой шторой кудрявая голова Лизы.

Сашка понимал, что он пьян. Что это пол литра белой лошадки играет с ним в свою странную игру, заставляя чувствовать себя таким одиноким. Как ежик в тумане.

Словно в ответ на его мысли кто-то позвал из тумана:

– Сашка!

Он не сразу понял, что не мерещится.

Кто-то махал от мусорных баков рукой, а потом и знакомо звякнувшим пакетом из супермаркета.

– Сашка! Это я, Костя!

Сашке пришлось долго вглядываться, чтобы узнать школьного приятеля. Очки, модная бородка, наметившееся брюшко, тоже пока в рамках прихотливой моды на людей умственного труда… Костик здорово изменился за эти годы.

– Костян, я пьяный, - признался Сашка, виновато улыбаясь. – Маму поминали с отцом. Он спать залег, а мне, видишь, не спится никак. Решил, пройдусь, проветрюсь…

– Ой, не говори ерунды. Это ты не пьяный. Это выпивши. И я тебя хоть какого сейчас не отпущу. Сто лет не виделись. Давай ко мне. Все равно дома тебе сегодня делать уже нечего. По хозяйству ты трезвым успеешь пошуршать, а так… что один будешь сидеть тут на детской площадке, как мимохожий извращенец…

Костя обнял Сашку за плечи, захватив в медвежьи объятья, и поволок к себе, на третий этаж, где, по ту сторону штор и стен, сидели Костины товарищи, какие-то мутные менеджеры и болтливые вруны-айтишники, стояли переполненные окурками пепельницы, блестел по центру стола кальян и уже не важно было, чьи руки смешивали напитки без разбору стран, лет и оборотов.

– Ты что, один? – спрашивал Костя мрачно.