Страница 8 из 52
Он дождался, когда служанка пройдет четыре квартала и завернет в арку переулка Чеканщиков (слуга говорил, так все ходят, потому, что короче). Обижать женщину не хотелось — бог обидел ее достаточно. Ладонью в перчатке из лучшей кожи Франческо ухватил бедняжку за плечо и повернул к себе.
— Не бойся, красавица, я с добром. Смотри, что у меня есть! — серебряная монетка сверкнула в воздухе и звякнула о мостовую, — Удели мне внимание — и получишь еще.
Восемь лет фехтовальных занятий не прошли зря — избежать оплеухи ему удалось без труда. Вот дерзкая дрянь! Не иначе любимая челядь или метресса хозяйская… нет уж, станет мессер художник при такой Донне греть постель у старухи…
Женщина удалялась, гордо виляя тяжелым задом, словно дарить пощечины молодым и красивым было столь же обыденно для нее, как выбирать зелень на лотке у торговца. Берни выругался вполголоса и поспешил за ней.
— Ты неправильно поняла меня, женщина. Мне нужно лишь твое время. Выслушай — и поймешь.
Бледное лицо женщины чуть порозовело от удивления. Она повернулась к возмутителю спокойствия и ощупала его взглядом с головы до пят. Берни вдруг ощутил себя мальчиком, укравшим яблоко со стола. Не иначе, домоправительница.
Улыбка тронула губы женщины:
— Хорошо мой синьор, если вы так желаете — слушаю и повинуюсь.
Надо было предложить золота… Берни выдохнул — строки новой поэмы застряли в памяти намертво. Придется прозой.
— Год назад на картине мессера Санти я увидел прекраснейшую из женщин — Мадонну Садовницу. Я собрался покаяться в церкви, что влюблен в Богоматерь, мне сказали, что я дурак. А мадонну мессер художник рисовал со своей возлюбленной — куртизанки по имени Форнарина.
Женщина медленно покачала головой
— Она была дочкой булочника.
Поэт отмахнулся:
— Неважно. Прекраснее профиля, чем у нее, стройней стана и соблазнительнее груди я не встретил за восемнадцать лет своей жизни. Я посвятил ей стихи и назвал дамой сердца. И прошел половину Италии, чтобы ее увидеть.
Женщина хмыкнула:
— Это не сложно.
Франческо встряхнул кудрями:
— Говорят, что мессер художник никого к ней не подпускает. Держит взаперти на женской половине дома, куда ходят одни служанки да старый певец-кастрат — чтобы Донна не скучала, когда господин погружен в дела. Говорят, будто он выгнал ученика, коий осмелился прикоснуться к подолу платья красавицы!
— Джаннино был бездарь и врун, — возразила женщина.
— Господь с ним. Понимаешь, мне нужно ее увидеть. Всего лишь увидеть! Смотри, чтобы ты поняла — сколь достойна моя любовь, — чуть дрожащими пальцам Берни извлек из-за пазухи крохотный шелковый кошелек и распустил завязки — на белой ткани свернулся одинокий золотой волос, длиною в локоть. — Лодовико Моратти обменял мне его на перстень из Константинополя. Это волос из ее кос. Ты мне веришь?
Женщина прикрыла рот ладонью и будто задумалась. Поэт ждал, сердце билось под темным бархатом, словно птица в золотой клетке.
Хорошо, — наконец сказала она, — приходите, синьор, завтра утром, на задний двор дома Санти. Не стучите в калитку — я сама вам открою и проведу. Деньги после. До встречи.
Женщина повернулась, и, не дожидаясь ответа, поспешила прочь с прытью, удивительной для ее возраста.
Окрыленный поэт возвратился в гостиницу. Он подарил слуге почти новые сапоги, бросил горсть серебра трактирным девчонкам, заказал у хозяина дивный ужин и не стал его есть. Стихи полнились в его голове, словно стая прелестных бабочек, Франческо записывал их не глядя… Ночь прошла незаметно, уснуть так и не довелось. Недовольный слуга остался стеречь сундук, а влюбленный поэт с первым лучом неяркого октябрьского солнца уже топтал грязь подле задней калитки прибежища Санти. Служанка ждала его. Оглянувшись — не дай бог, кто увидит, она открыла какую-то дверцу и за руку втащила поэта в темный чулан. Там навалом грудились на полках и на полу холсты, статуи, каменные обрубки и прочий хлам, пахло пылью, красками и мышами. Одинокий светильник едва позволял разглядеть помещение. Берни вдруг стало не по себе.
— Смотрите синьор, — прошептала женщина — здесь в стене потайное окошко. Вы увидите мастерскую. Госпожа Форнарина приходит туда позировать каждое утро, стоит свету лечь на подоконник. Иногда ее ставят одетой в бархат и шелк, иногда обнаженной. Будьте мужественны и терпеливы.
В груди Франческо будто вспыхнул живой костер.
— Как мне благодарить тебя, добрая женщина?
Служанка рассмеялась в ответ. Сверкнули ровные белые зубы, блеснули глаза, вдруг прорезались ямочки на щеках. На мгновение, в таинственном полумраке она показалась поэту почти хорошенькой.
— Поцелуй. Один поцелуй, синьор, и мы в расчете.
Поэт передернул плечами и глубоко вздохнул. Прикоснуться губами… главное, чтобы не больше. Отказывать женщине — что может быть позорней?! Но и мужской доблести на старуху запросто не сыскать.
Будь что будет. Раскрыв объятия Франческо шагнул вперед. Служанка шарахнулась и рассмеялась снова — звонко, как будто градины сыплются о водосточный желоб.
— Я пошутила, синьор. Удачи. Свет я вам оставляю.
Дверца чулана затворилась, легонько скрипнув. Тишина окружила Берни, пыльные запахи будоражили воображение. До счастливого мига остались считанные минуты. Стихи великого Петрарки снова пришли на ум:
…Благословен упорный голос мой,
Без устали зовущий имя Донны,
И вздохи, и печали, и желанья…
Когда он, Франческо Берни, увидит свою Форнарину, он тоже сможет написать так… нет, лучше! Он станет величайшим поэтом Италии и прославит возлюбленную от Флоренции до Капуи. И она снизойдет к нему, даст насладиться ароматом нежного тела, шелком кудрей, крохотными изюминками сосков…