Страница 1 из 52
…В сладком дыму забывалось и будущее, и прошлое. Смуглотелая сириянка-рабыня плясала истово, изгибала прелестный стан, вертела бедрами. Накрашенные глаза сочились тупой коровьей тоской, но Жерому было плевать. Он бросил хозяину кабака монету, поймал сириянку за руку, усадил на колени. Заставил глотнуть из кружки — не ему одному смаковать прокисшее аскалонское вино, поцеловал в мягкий рот и отпустил, пришлепнув — пляши, детка. Впереди ещё долгий вечер и горячая ночь. Кто войдет в божий град и помолится перед Гробом Господним, тому отпустятся все грехи, поэтому можно погулять вволю. Сделать остановку перед тем, как взять Иерусалим.
Он не был святошей, Жером де Вантабран, младший сын, неудавшийся трубадур и веселый рубака. Ел мясо в среду и пятницу, любил девок, добрую выпивку и непристойные песни. Убивал — и не только язычников. И все же, все же… Ему казалось — стоит припасть к прекрасным сияющим стенам храма, и он услышит Бога. Как слышал мальчишкой в лиловых лавандовых полях Прованса, в звездах сквозь дырявую крышу башни, в морском прибое, скрипе якорной цепи, стуке копыт по замерзшей римской дороге. Он раскроет ладони и скажет: вот я, Боже, человек глупый и грязный, прости. И будет прощен.
Веселье уже началось, войска крестоносцев кольцом охватили город. Неистовый Готфрид пробовал взять приступом древние стены, но лишь зря потерял людей. Мудрый Танкред приказал делать лестницы и осадные башни. Мусульмане трепетали — осада священного города обещала закончиться через считанные недели… где верблюды египетского султана, где свирепые африканцы? Задержись генуэзские нефы ещё немного и Жером бы остался не при делах. Но он успел. Ночь в Яффе, последняя грешная ночь — и в бой!
Утром он проклял доспехи. К полудню железо раскалилось, камиза промокла насквозь, противные струйки текли по шее, тело зудело и плавилось. Слуги, бранились в голос, кляли ослов, пыль, дорогу, вчерашнее вино и грядущую драку. Злое солнце насмехалось над фаранги, сумасшедший дервиш показывал на них пальцем и визгливо смеялся. Оставалось пять часов ходу, три… вижу, вижу!
Город возник внезапно. Рваный контур широких стен, стрелы башен, петли дорог. Дым, огонь, кровь и ярость, кипение человеческих тел, пестрота многотысячного, многоголосого войска. Золотой шлем мечети, украшенный полумесяцем, пыльная зелень олив, побуревшие клочья травы, драный, выцветший шелк шатров. Красный щит маркграфа Раймунда, желтый крест, след от стрелы. «Я пришел, мой сеньор. Лучше поздно, чем никогда».
Утром войско двинулось крестным ходом вокруг Иерусалима. Мусульмане стреляли из луков, бросали камни, смеясь, швырялись со стен мусором, и кричали страшные вещи про деву Марию. Упрямые крестоносцы шли босиком, с хоругвями, пели псалмы сорванными, хриплыми голосами. Все верили — ещё чуть-чуть, и Господь откроет им Яффские ворота, отдаст даром сокровища города, пищу и драгоценности, женщин и лошадей. Нет? На штурм!
У Жерома от пламенного восторга мутилось в глазах. Вера переполняла его, бурлила в жилах, давала силу рукам и проворство телу. Ещё немного — и небо распахнется, синий плащ навек укутает душу. Вперед, братья, руби их всех! Вслед за бешеным Готфридом Жером взобрался на стену и одним из первых ввалился в город, взял его как брали женщин прямо на перекрестках.
Темные волосы рыцаря слиплись от пота, вязкая кровь пропитала перчатки, запеклась на доспехах, ноги подкашивались от усталости, руки дрожали. Блестящий меч сделался бурым, клинок выщербился — Жером не мог подсчитать, скольких он зарубил. Он отшибал сабли, отмахивался от копий, принимал на доспех арабские стрелы и бил, бил, бил… Слуги дорезали упавших.
Дверь в проулке, украшенная сложной резьбой, ничем не отличалась от прочих дверей — непрочный засов, маленький пустой дворик с одиноким деревцом посредине, череда длинных, устланных коврами комнат. Два старика сидели при свете масляных ламп, играли в свою варварскую игру, двигали резные фигурки, едва обернувшись на грохот чужих шагов. Две седых головы покатились по мозаичному полу.
У женщины, ожидающей в дальних покоях были темные как пустыня глаза и унизанные монетами косы. Она открыла лицо, исчерченное морщинами, покорно сложила на груди татуированные худые руки. Слишком стара, чтобы взять её. А убивать Жером устал. Опустив меч, рыцарь сел на ковер, рявкнул: май! Кас май! И получил воду — с лимоном и листком мяты, божественно прохладную, чистую как слеза воду — даже если она отравлена, Иерусалим стоит мессы. Женщина, склонив голову, ожидала пока фаранги утолит жажду, потом обнесла питьём слуг. На мгновение Жером задремал сидя, потом вскочил — с улицы неслись крики и грохот, бой продолжался. Выходя, рыцарь повесил свой щит на дверь, испортил кинжалом резное дерево. Этот сад и ковры, вода с мятой, послушливая рабыня — принадлежат мне, как весь город. Я. Взял. Иерусалим.
Бой на улицах затихал, крики и мольбы смолкали. Камни покрылись кровью, псы лакали из луж, уворачиваясь от хлыстов и стрел. Воздух пах бойней и жареным мясом — лотарингцы подожгли синагогу и ловили на копья выбегающих из огня. Уцелевшие рыцари обнимались, молились, плакали как младенцы, дрались из-за золота и коней, жадно пили вино, отбитое в армянском квартале и снова рвались вперед — добивать нехристей.
— Где Гроб Господень? — спросил Жером.
Вверх по улице, там увидишь. И откроешь сердце чуду чудес, получишь заслуженную награду из рук Спасителя…
Груда серых камней, едва различимая в сумерках. Сладковатая вонь — июнь, юг. Лошадиная туша с бесстыдно развороченным животом, куча грязной одежды, тканей, какого-то барахла, ничейной добычи. Безумный мальчик с огромным ключом на шее. Хриплые совы. Руины. Теплый ветер. Аромат цветущих роз. Всё.
Так должно быть чувствовал себя стриж, которому Жером мальчишкой однажды подрезал крылья. Птица ползала по карнизу, дрожала всем телом, тонко вскрикивала, поднимая головку к небу. Потом прыгнула вниз.