Страница 52 из 115
Роман Дих
Артёмка
Здорово, коль не шутишь. А ты кто? Из города, ага, только вроде лицо знакомое. Ну ладно.
Фольк… Чего, говоришь, собирать приехал? Сказки, поверья? А чего ко мне сразу-то? Наугад дом выбрал, значит… Ну, заходи, гостем будешь, вина нальёшь – хозяином будешь. Вот, на кухню проходи.
Ого, какая бутылка красивая – я такой сроду не видал! Как звать-то, кстати? А то не познакомились. Меня вот дед Виталий кличут. А тебя Артёмом, значит… сейчас, погодь, только сала порежу нам на закусь, да огурчиков. Коньяк с огурцами не пьют, говоришь? Дык не рукавом же будем закусывать-то? Ну, за знакомство! Записать есть на чём то, что я тебе сейчас плести буду? Ишь, на телефон прямо – раньше магнитофоны были, а теперь в телефонах ваших всё есть, кроме телефона, хе-хе! До чего дошла наука – полетела в космос сука.
Мягко первая пошла, зараза, не то что наша косорыловка, самогонка-то, да водка из сельпо – я так по старинке зову – сейчас какой-то там «маркет» частный, тоже городского одного магазин.
Ну, теперь слушай, раз собираешь сказки, расскажу тебе не сказку, а то, что у нас тут лет с тридцать тому было, про тёзку твоего, Артём тоже звали. Включай свою хреновину на телефоне…
***
Вот, значит. Прошкины у нас жили в аккурат на окраине села, Любка была баба тихая, дом её был, от родителей достался, там липа ещё такая древняя у дома стоит. А мужик ей, Витька-то, шелопут и сволочь попался, хоть о покойниках плохо не говорят. А сын, как народился – Артёмом назвали.
Прошкина-то Тёмку всю жизнь (да и какая у него жизнь-то была тут с детства, пока не пропал, так, насмешка судьбы!), и дразнили «по пояс деревянный» да «Буратин» – ну то уж детишки прозвали, теликов-то насмотрелись, где Буратин этот деревянный скачет всё.
А дразнились потому, что по деревне слухи шли похабные и дурные, будто мамка его, ну, Любка Прошкина, уж то ли в лес ходила да лешак её снасильничал, то ли… Срамно говорить-то, всякого наболтают… Будто мужик её, Витька покойный, да туда и дорога... Будто эта пьянь подзаборная раз сучок еловый себе привязал да Любку этим сучком-то пользовал, глумился, словом. Однако никто не был при том, свечку не держал, конечно. Наболтать всякой грязи и я тебе могу с три короба, сам знаешь – от дерева человечьих детей не бывает. А только всё, что рассказываю теперь – правда истинная была.
Когда только он родился, говорят – ну, это медичка наша, она же и акушерка, если надо, рассказала подругам по секрету – а уж у баб какие секреты, сам знаешь… да я не ухожу в сторону, городской, ты чего? Пришёл, попросил рассказать – дак слушай! Да не обижаюсь я, а только не перебивай.
Значит, когда родился он – будто весь, как корой покрытый, коростами такими – акушерка чуть не сронила его на пол. А сам молчит – она давай с него кожицу-то сдирать с переполоху, не знает, что делать, а он как зареви, живой, мол! Тельце-то его всё тёмное, говорила, и пахло от него, как от дерева, когда кору дерёшь.
Любка-то, мать, когда показали ей, да дух-то свежего дерева услыхала – чуть не ополоумела, белугой заревела, ей медичка всё нашатырный подносила тогда и капли успокоительные… Чего «короче»? Опять перебиваешь! Ну ладно, наливай давай, там есть у нас? Есть, ну…
Папаня его, Витька, когда Любка вернулась домой с сыном, давай её бить смертным боем, сволота такая – уже и до него сплетни дошли! Потом из дома ушёл и запил пуще прежнего, всё у приезжих ошивался – нерусские у нас шабашили, школу на лето ремонтировали, ну и самогонку да водку жрали временами, не хуже наших, как бригадир ихний отлучится, в город там или куда. Короче, убили его – сам полез на одного шабашника, тот и ножом пырни возьми… Пьянка, пьянка всё. Сельсовет уж потом на похороны деньги выделил, схоронила Любка мужика своего, забулдыгу. Того, кто убил, посадили, а бригада съехала сразу, наши, деревенские, потом доделывали ихние объекты.
И вот, Тёмку этого по селу нагишом-то не видел никто сызмала – даже и по пояс. Малой был, так Любка, видать, его купала, да в баню, подросши, поди сам ходил – а баня у них своя, справная была. А так всё сызмала в рубашечках с рукавами, да плотно застёгивался, да в штанах длинных, и в жару ничего лёгкого такого не надевал. Ну, а коли человек в жару рубашку не скинет – значит, чего-то стыдится, чего-то на теле не того, болячки какие. Сама-то Любка дояркой на ферме всю жизнь проработала, да ещё в медпункте полы мыла – им с сыном хватало на прожитие.
Ребятишки его с детства невзлюбили почему-то – то ли от родителей наслушались баек поганых, то ли сами что чуяли, но только дразнили часто – «Деревянный» да «Буратин», били бывало, хотя он вроде и не вредил никому, не пакостил. Такой тихий весь был мальчонка, и улыбка добрая, как улыбнётся – и ребятишки замолкали, не дразнились.