Страница 2 из 165
Дориан покинул все, что было ему дорого, бросив беззаботное существование и окунувшись в свои фантазии, закрывшись меж холодных стен шотландского города.
Остаться одному в мире невообразимо огромном и пустом, где бродят лишь уродливые оболочки, обрекающие на мучительное созерцание ужасов его, беззащитного ребенка, покинутого всеми богами, затерявшегося среди каменных подворотен, было тяжким испытанием, и он выдержал его, едва не переломившись в том месте, где камнем застывало его сердце.
Это было чем-то необъяснимым — его способность выбирать дороги - он видел словно бы сквозь предметы, видел суть их во всех формах и разрозненностях, во всей мере их многослойности, видел пятнами краски, но не той, что наносят обыкновенно на холст, краски иной, если только можно определить столь по-материальному то странное и неизведанное, что представлялось порой его взору, обращенному так глубоко в суть предметов, очертаний их и бытия, что даже мысли поднимались на ступень выше любых существовавших мыслей человеческих.
Он открывал глаза, чтобы видеть мир и переносить на холст его тонкую красоту, подобную эфиру аромата, слои которого способен различить только знаток. Он закрывал глаза, чтобы погружаться в сон, который обещал ему видения, неотличимые от реальности, полные и открытые, растапливающие его душу и разливающие ее в новую форму, как разливают раскаленный металл.
Он желал запечатлеть мир, его дыхание, звук его трепещущего сердца, звук его пробуждения и его заката.
Его пленила чувственная и прозрачная красота природы. Он хотел запечатлеть ранний летний рассвет, преисполненный прелести столь чувственной, что самое воплощение нежности и неосязаемости терялось в нем; он хотел запечатлеть туманные осенние сумерки, полные мнимой тревоги, ползущие дымным облаком по пологу листвы и растворяющиеся в небе низком и тяжелом; его пленило сентябрьское небо столь невыразимо высокое, что глядя внутрь его просторов казалось, будто летишь сквозь него и счастлив, что никогда не увидишь края; его пленили северные фьорды, возвышающиеся из глубин холодного моря; молчащие холмы, неприступные сизые горы, равнины без конца и края ведущие путников своих к погибели, свинцовые скалы и пенные волны, и звездное небо с миллиардами несущихся в неизведанное галактик, и грозные тучи, и безмолвные заводи, и глубина всей ярости погибающего перед рассветом шторма. Порой он чувствовал, как желание изобразить тот мир, что открывался ему во всей своей чистоте и восставал необъятным простором перед его глазами, становилось единственным желанием, повелевающим его сердцем. Оно захватывало его и уничтожало, затягивало в свои пучины и не давало ему покоя. Возводя на месте своей страсти башню величия идеи и неизбежной своей погибели, он оставлял трещины у самого ее основания, и разум его, подвластный разрушению, сдавался, впуская в себя безумство.
Неограненный алмаз, поддавшийся грезам о предназначении своем и о своем грядущем счастье, отдавая душу свою в руки чудовищного ювелира, он заблуждался, полагая, что в бледных пальцах, сжимающих его горло, он сможет найти спасение. Он ошибался, принимая за объятия бессильную дрожь одинокого и жестокого существа, пришедшего за осколком его души, но не ради его спасения.
2
2 октября 1849
Осень расцветала в своем холодном погибающем величии, в туманном и темном октябрьском дне, и ледяной воздух сгущался в облака розоватого тумана, поглощая свет, растворяя в себе любое тепло. Город казался спящим в мертвой тишине, и лишь только капли дождя едва шелестели, разбиваясь вдребезги о землю, сплошь покрытую багрово-золотым ковром, отражающим слабый свет от глянцевой своей поверхности, и поглощающим стелющийся туман.
Дориан, укрывшись от дождя под зонтом, дописывал свою картину. Пальцы его посинели от холода и онемели так, что он едва держал в руках кисть. Холод совершенно лишал его сил, и в какой-то момент он понял, что более не выдержит ни минуты.
- Боги… - прошептал он, кутаясь в пальто. – Это невыносимо! - он вздохнул и огляделся, растирая ладони. Кончики пальцев отчаянно болели, наливаясь кровью, и ему пришлось натянуть на руки перчатки.
Едва почувствовав приближение сумерек, холод ужесточился и, бросая в лицо художника ледяные иглы дождя, проник под его одежду, даже под его кожу, остужая кровь. Дрожь парализовала тело Дориана, и вместе с ней пришло бессильное ощущение того, что за ним наблюдают.
Дориан огляделся в попытках определить, что за силуэты вдалеке скрывает от него туман. И каждая темная точка виделась ему человеком, и в перемещающихся клубах тумана сложно было понять, остается ли эта точка неподвижной или шевелится, подавая признаки жизни.
Он напрягал зрение как только мог, но едва ли это ему помогало, так что, бросив бесполезные поиски призрачного преследователя, Дориан опустился на скамейку, дрожащими руками собирая свои вещи.
Краски осени меркли в преддверии сумерек; багрово-грязным светом мелькал западный угол графитного неба. Было тихо. Так тихо, что казалось, Дориан слышит, как кружат в воздухе его мысли и как кровь течет в его венах - от сердца до кончиков пальцев; так тихо, что моросящий дождь превратился в шепот призраков, беспокойно рассевшихся по черным ветвям. Он ощущал их присутствие среди этой мертвенной тишины, которая, как казалась ему, освещала сырой воздух то фиолетово-алыми, то зеленовато-голубыми лучами, порой и вовсе наполняя мерцающей полутьмой.
Дориан боялся пошевелиться. Он опасался потревожить тишину своим присутствием, даже звуком биения сердца или неосторожным выдохом. Пустота аллеи казалась ему священной. Он завороженно глядел на горько-тоскливую картину смерти некогда цветущей природы и думал, что, наверняка, любая красота прекраснее всего тогда, когда она застывает на пороге гибели.