Страница 2 из 24
– Продам, – кося под дурачка, согласился Базлов.
Тем не менее упоминание о миллиарде насторожило его. Проблема заключалась в том, что его уже как три дня шантажировали именно на такую сумму. Шантаж держали в глубочайшей тайне. В неё был посвящён только заместитель Базлова – Пётр Ифтодий. Коммерческую тайну ещё никто не отменял. Было ясно, что если пресса хоть что-то пронюхает, то банку крышка: конкуренты с большим удовольствием попляшут на крышке гроба. Панин не мог знать о шантаже. Значит, просто совпадение или… проговорился? – едва не сломал от волнения голову Базлов. Однако на ехидной физиономии Панина ничего невозможно было прочесть, кроме актёрского самокопания.
– Тогда я повторю: кризис! Кризис среднего возраста! – Панин сделал идиотское лицо, что предвещало остроту или, по крайней мере, каламбур, но, как ни странно, продолжения не последовало, поскольку всё было настолько очевидно, что не требовало доказательств.
Просто он был романтиком и ставил мужскую дружбу превыше всего, полагая, что друг обладает такими же качествами.
– Что-то он у тебя затянулся, – усмехнулся Базлов, однако, пикировка не получилась, для этого надо было иметь жало острее, чем у Панина, а Базлов редко бывал в ударе; ему больше нравилось наблюдать в ожидании этих самых острот, которые побуждали его к душевному трепету.
Это их и связывало: один красовался, а другой жил в ожидании подпитки. Единственно, Базлов не мог зафиксировать выражение глаз Панина. Оно менялось так быстро, что не имело определения, и Базлов терялся в догадках, хотя сознавал, что, безусловно, видит перед собой проявление гениальности, но какой? Базлову не хватало точки отсчёт, конкретики, азбучных истин, то, чего он не допонимал. И это было такой пилюлей, которую не каждый мог проглотить.
– Роман, ты не поверишь, специально знакомлюсь с молоденькими вдовами… – на этот раз хихикнул Панин, пропуская мимо ушей доводы разума. – Ничего не шевелится. Не-е-е-т, не там! – уточнил на удивлённый взгляд Базлова. – А в душе! Душа – это такая штука… – он смягчил взгляд, дёрнул щекой, – сам понимаешь…
Панина же всегда изумляла покладистость Базлова; он привык, что все большие люди обычно агрессивны, по крайней мере, так было в Кемерове, а Базлов – сплошной парадокс буйвола, то есть его красная линия, за которую нельзя заступать, была неочевидна. И Паниным порой овладевал азарт на свой страх и риск пересечь эту самую красную линию. Делать этого, конечно, было нельзя ни в коем случае, но какой-то зловредный чёртик всё время понуждал Панина к экспериментам. Вот он и прошёлся насчёт души, полагая, что с этим делом у Базлова не всё в порядке. Знал он кое-что о странном друге Базлова – Ингваре Кольском, но помалкивал, например об «аддерале», пластинку которого видел как-то у него в руках. У каждого свои скелеты в шкафу. Ингвар Кольский, безусловно, выпадал из круга знакомых банкира, хотя, как и Базлов, позиционировал себя бывшим артистом балета. Богемная личность, с седой косичкой, судя по всему, пробавляющийся не очень удачно не только на стезе хореографии и наркотиков, но и ещё кое-чем непонятным. Последнее время Базлов чурался его, не приглашал даже в баню, поэтому, считал Панин, с душой Базлова явные проблемы. Но это было тайной, которую Панин оставил на закуску; она щекотала нервы, давала повод к размышлениям и служила спусковым крючком для пьяных, сценарных фантазий, но не больше. Прошлое делает людей рабами рассудка, обычно думал Панин; это тебе не банальный театр или съёмочная площадка, это непредсказуемая жизнь!
– Понимаю, – согласился Базлов так, чтобы не вывалиться из доверительного разговора, который был дороже золота. – Поэтому ты и бросил Алису? – вырвалось у него прежде, чем он успел пожалеть об этом.
В подростковом возрасте отец давал ему гормон роста, иначе он, как и родители, не вырос бы выше ста пятидесяти сантиметров, на радостях он и вымахал громилой, и одно время страшно конфузился из-за своего роста, пока не понял его преимущества.
– Э-э-э-э… – живо обернулся Панин. – Она что… тебя интересует?! – сделал паузу так, как только умел один он, с трехкратным значением, с нахальством, с презрительной миной и с готовностью к драке. При этом левый глаз у него вдруг стал злющим-презлющим. – Дарю! – великодушно добавил он на обертоне, обещая массу удовольствия и впечатлений, наблюдая на лице Базлова гримасу сожаления, впрочем, намеренно возвращаясь к зеркалу, чтобы не только ущемить насмерть, но и, как женщина, заняться ресницами, потому что у него была роль шута короля Лира и подобными язвительными разговорами, кроме всего прочего, он входил в образ, который должен быть едким, как хлорка, пролитая на пол.
Из-за того, что он использовал людей, как подушечку для игл, его мало кто понимал. Даже та самая Алиса.
– Нет, что ты! – испугался Базлов после молчания, которому не был рад.
В свою очередь, Базлов терпел Панина, как можно терпеть только морской прибой, потому что Панин был великолепен и одновременно прост. Великолепен, потому что непонятен, а прост, потому что доступен. «Я не актёр, – обычно говорил он, – я имитатор реальности». Слово «реальность» звучало в его исполнении, как слово «космос», со всей вытекающей отсюда абстрактностью; и Базлов терялся, в балете всё было проще, духовная накачка, конечно, существовала, но не на такой уровне, а здесь закладывалась буквально с надрывом души.
– Обабиться решил?! Давай забирай со всеми манатками и комплексами. Мне не жалко! – бросил Панин, но голос у него всё-таки дрогнул, потому что он всё ещё любил её и не представлял в объятьях другого. – Будешь для неё роли клянчить!