Страница 8 из 18
- Що це ты, интересно, такое балакал?
- Та так, - в тон ему отвечаю, - Вергилия немного балакал.
- Кого?
- Вергилия. Вы разве не узнали?
- Ни, не узнав. И на какому ж языку?
- Сам точно не знаю, - говорю, - может быть, на латинскому.
- Ого! - удивился Худобченко. - И много ж ты знаешь подобных Вергилиев?
Понимаю, что дело плохо, плету какую-то чушь, что в нашей церковноприходской школе был учитель, он знал немного латынь и нас учил.
- То, шо он знал, - перебивает Худобченко, - это неудивительно. Он, может, из буржуев был. А вот шо ты запомнил, шо голова у тебя так устроена, это мне непонятно. Вот вы, хлопцы, - повернулся он к остальным. - Кто из вас кумекает по-латинскому?
Те молчат, но видом своим каждый дает понять, что не он
- И я не кумекаю. Ни. Потому шо мы с вами деревенские валенки, мы знаем только, как служить нашей партии, нашей советской власти и как бороться с ихими врагами. А если и заучиваем шо наизусть, то только исторические указания товарища Сталина. А вот товарищ Запятаев, он и по-латинскому понимает, а может, и еще по-какому
И тут все добродушие с него вмиг слетело, лицо стало жестким и холодным, как промерзший кирпич.
Я попытался исправить положение, пробовал даже и гопака сплясать, но Худобченко, посмотрев, заметил вскользь, что и гопак у меня получается "по-латинскому".
В ту же ночь меня взяли прямо из постели, допрашивал лично Роман Гаврилович Лужин, разбил нос, выбил два зуба, и вот теперь я латинский шпион.
Запятаев вздохнул, вытащил из кармана свой портсигар, угостил Чонкина "казбеком" и сам закурил.
- Что же делать, - сказал он, - винить некого, кроме себя. А ведь как шел! Как шел! Мне бы только до Москвы добраться, а уж там бы я... В условиях военного времени я бы столько мог наворочать. Да вот промахнулся. Но я знаю, я не один. Таких, как я, много. Они везде. Днем и ночью, все вместе и каждый по отдельности, они делают свое дело, и они непобедимы, потому что никто из них никогда, ни при каких обстоятельствах не должен раскрываться. А если попадется такой дурак, как я, он должен немедленно и безжалостно уничтожаться. Чтобы никто, никогда, ничего - Запятаев бросил папиросу, сжал пальцы в кулаки, потряс ими и хотел заплакать, но тут в дверях появился вертухай и спросил:
- Кто из вас Чонкин? На выход! - и посторонился, уступая дорогу.
4
Подследственный Иван Чонкин сидел на табуретке у стены по правую руку от лейтенанта Филиппова, но на большом расстоянии от него, ближе к двери. Расстояние определялось инструкцией, предусматривавшей возможность нападения на следователя. Над белобрысойголовой лейтенанта висел портрет Сталина с девочкой на руках. Девочка всем своим видом выражала Сталину глубокую признательность за свое счастливое детство. На стене напротив висела цитата из речи Сталина, оформленная в виде красочного плаката:
"Мы должны организовать беспощадную борьбу со всеми..." - прочел Чонкин и, устав от чтения, перевел взгляд на окно, которое было прямо перед ним. Нижняя половина была закрашена белой масляной краской с подтеками, в левом углу было процарапано одно недлинное слово, которое Чонкину приходилось читать и раньше.
Если бы была закрашена не нижняя половина окна, а верхняя или вообще никакая, то Чонкин мог бы увидеть неширокую пыльную площадь и Нюру, стоящую посредине, раскручивая сумку в руке. Чонкин не может видеть Нюру, и Нюра не может видеть его. Его видит ворона, взлетевшая на верхушку полувысохшего тополя. Ворона сидит на ветке и равнодушно косит глаза на Чонкина. Ей все равно, на кого или на что смотреть - на корову, на Чонкина или на столб. Вот она всполошилась, захлопала крыльями, тяжело поднялась, исчезла за левым краем окна, но тут же вновь появилась и села на ту же ветку.
Глядя на ворону, Чонкин задумался. Это ж надо, думал он, сколько на свете всяких тварей. И вороны, и собаки, и индюки, и клопы, и люди, и гадюки, и рыбы, и всякие пауки. И каждая тварь для чего-то живет и чего-то хочет, а кто знает чего?
- Фамилия?
Чонкин вздрогнул и, оторвав взгляд от вороны, перевел его на лейтенанта, который, занеся над бумагой ручку, смотрел на Чонкина выжидательно.
- Чия? - спросил удивленно Чонкин.
- Ваша, - терпеливо объяснил лейтенант и обмакнул ручку в чернила.
- Наша? - еще больше удивился Чонкин. Он думал, может быть, самонадеянно, что его фамилия лейтенанту известна.
- Ваша, - повторил лейтенант.
- Чонкины мы, - скромно сказал Иван и посмотрел на лейтенанта с опаской - может, чего не так.
- Через "о" или через "ё"?
- Через "чи", - сказал Чонкин.
В кабинете лейтенанта была совсем веселая (не сравнить с камерой) обстановка. С треском топилась высокая круглая железная печь дореволюционного образца с надписью в виде эллипса: "Желъзодълательный заводъ Кайзерлау-терна". Волны тепла набегали на Чонкина, располагая ко сну, и вопросы лейтенанта казались лишними и даже, может быть, неуместными.
- Год рождения, образование, национальность, социальное происхождение...
- Чего? - переспросил Чонкин.
- Родители ваши кто?
- Так ведьлюди, - ответил он, не понимая сути вопроса.
- Я понимаю, что не коровы. Чем занимаются?
- В гробе лежат.
- То есть умерли?
Чонкин посмотрел на лейтенанта удивленно: что он, лук ел или так одурел?
- Неужто живые? - сказал он и сделал гримасу, выражающую крайнюю степень недоумения.
- Чонкин! - повысил голос лейтенант. - Перестаньте валять дурака и отвечайте на вопросы, которые вам задают. Если родители мертвые, значит, так и надо сказать - мертвые.
- Вот тоже... - как бы ища поддержки, Чонкин оглянулся на печку, потом на портрет Сталина. - Кабы ты спросил, какие они, я бы тебе сказал мертвые. А ты спрашиваешь, чем занимаются...
- Не ты, а вы, - поправил лейтенант.
- Мы-ы? - переспросил Чонкин, вконец запутавшись. - Ты про кого спрашиваешь?
- Я говорю, Чонкин, что к следователю, тем более к старшему по званию, нужно обращаться на вы. Ты меня понял?
- Понял, - сказал Чонкин, впрочем, не очень уверенно.
- Ну ладно, - сказал лейтенант. - Это оставим. Перейдем к другому. Скажи мне, как ты очутился в деревне Красное?