— Ну что ж, приступим. Начну, пожалуй, с конца. Или с середины. Да, у меня есть брат. Если ты так уверила себя в том, что я чудовище, — тебе было бы неплохо взглянуть на него. Хотя, сомневаюсь, что эта встреча принесла бы тебе радость. Моей сестре она радости не принесла. Как и моему отцу. Мой брат однажды затащил сестру в овраг, пока меня не было — я был в школе — и трахнул ее там. Всеми возможными способами. Этого ему показалось мало, так что он еще и разбил ей голову о дерево. Впрочем, о последовательности могу только догадываться. Я, как уже сказал, был в школе — у нас в тот день был урок рисования, и я изобразил дурацкий синий цветок в чудовищном горшке. Я шел домой и радовался тому, что сейчас подарю этот уродский рисунок сестре — она любила цветы — а я любил ее. Она была единственной матерью, которую я знал. Отец мой был не самый выдающийся человек на свете. Лучше всего у него получалось себя жалеть — и во многом я эту черту унаследовал. – Ван Вестинг осушил бокал до половины и утер губы ладонью. - Он сидел и пил в своей спальне — и, возможно, даже слышал, как сестра звала на помощь, пока у нее еще оставалось, чем звать. Я пришел домой — но сестры не было на кухне. Не было ее ни в спальне, ни во дворе, ни на улице. Я испугался — и пошел к отцу. Папаня был пьян в стельку. Он прогнал меня, сказал: «Иди, играй!» — и позвонил Артуру. Позвонил, кровавый долбаный ад, Артуру, который только за полчаса до этого вывел свою новую полицейскую – со специальной подставкой под задницу - тачку из нашего двора! Он приехал. Пошел в овраг. Я прятался за занавеской и наблюдал, как он сразу туда потащился, этой своей чеканной походочкой. Остался там на пару минут, потом позвонил из машины по своей какой-то там связи – рации-херации в полицию и в морг. Приехала такая раздолбанная говновозка, типа микроавтобуса, оттуда достали черный пластиковый мешок, в котором отныне должна была жить моя сестра. Она не любила черный. Она всегда любила синий. И оранжевый. В ее саду росли ирисы и бархатцы — не такие, как в этих гостиничных горшках, бесы бы их забрали в качестве толчков, - он зло ухмыльнулся и допил вино. - а настоящие, пышные. И они цвели у нее все лето. Тогда был май, и ирисы только начинали вылезать из земли. К ее похоронам расцвел лишь один — но я смог принести его туда ей только тогда, когда все убрались с могилы. Я страшно боялся мертвецов. Мне мерещилось, что сестра на самом деле сидит и ждет меня в овраге — мертвая и без глаз, что смотрели на меня, по большей части, ласково, безо рта, что любил смеяться и петь. Я страстно желал, чтобы Ленор дождалась меня, — и боялся этого оврага больше всего на свете! Поэтому я даже не очень расстроился, когда Артур отправил меня в пансион. Я пробыл там десять лет. Меж тем, Артур замочил за своё же собственное преступление двадцать четыре человека — среди них было семеро детей в возрасте от трех до девяти лет. Потом, в порыве недовольства, прихлопнул и отца. Дом тоже достался ему — как главе семьи. Туда он позже привел двух жен — одна пропала без вести (боюсь, не в том ли самом овраге она спит вечным сном), вторая, по слухам, вовремя сбежала. Я тоже периодически давал деру из пансиона — не то, чтобы мне там не нравилось, но там было дико скучно, и не разрешали курить. – Гэйвен откашлялся, звук стакана, поставленного на столешницу, показался Гвен разорвавшейся бомбой. - Артур находил меня всегда. Когда он добирался до меня, то - часто с помощью дружков, всех на подбор рослых и могучих - лупил так, что я потом неделю валялся, как мешок, харкая кровью, в родном доме. Потом он опять отвозил меня в пансион. Ему нравилось держать младшего братца на цепи и самому ковать эту цепь ненависти. Тогда и появилась эта кличка… В восемнадцать я закончил треклятую школу, и больше меня там не видели. Тебе хочется знать что-то еще, Гвеннол? Или на этом мой экскурс в историю можно закончить? Тебе понравилась твоя сказка на ночь?
Гвен сидела, ни жива, ни мертва — в голове у нее была полнейшая сумятица, а по щекам катились нескончаемым потоком слезы.
— Не смей меня жалеть! Не смей, дьяволы тебя раздери, меня жалеть! Я никому больше не разрешаю себя жалеть — после того, как Артур позабавился со мной и с бензином. Горит ли топливо на воде, Гвен, как ты думаешь? «Это всего лишь эксперимент», - сказал он. И бензин горел, долбаным синим пламенем – и на моей роже тоже. – Динго потер спаленную бровь и дернулся. - Я разрешал жалеть себя только сестре — но Артур загребучий Молот отнял у меня и ее! С тех пор такая привилегия есть только у меня самого! Вот сейчас напьюсь — и займусь этим неблагодарным занятием!
Гвен, сама не понимая толком, что делает, поставила свой бокал на столик, встала и подошла к Гэйвену, который стоял в паре футов от нее вполоборота, наливая себе очередную порцию. Она взяла его за плечо.
— Посмотри на меня.
— Оставь меня в покое. Я достаточно тебя поразвлек на сегодня. А теперь я устал и хочу тишины. И, как я уже сказал — не надо меня жалеть.
— Я тебя не жалею. Я тебя люблю.
Их первый поцелуй был самым горьким на свете. Гвен казалось, что весь мир сократился до размеров крошечного пятачка, на котором они стояли. Он обнимал ее за плечи — всю, потому что, по сравнению с ней, он был огромен. А она — дрожала, как от ветра, в его руках, и все же, не нашлось бы на свете силы, которая смогла бы вырвать Гвен из этих вымученных, выстраданных, восхитительных объятий.
Его губы были нежны и теплы. И когда их дыхание смешалось и вошло в один и тот же ритм, Гвендолин почувствовала, что нет больше ни барьеров, ни правил, что возраст уже ничего не значил — перед этой ночью они были равны, потому что для обоих это чудо происходило впервые.