Шрамы на воде - книга первая. Зачарованные отражениями

Just to be where I am

I followed no one down

And Iʼm not the same

I saw the wretched mountain of disbelief

I walked right through it and I know what I need

I hope you understand

Itʼs alright, but Iʼm go

I have a thousand voices inside my head

Someoneʼs always talking and itʼs driving me mad

So if I wander, if I stray

I can always turn and go the other way

I hope you understand

Itʼs alright, but Iʼm go

I learned my truth

At least for now

Doing is the only way I know how

Oh, I hope, I hope you understand

Itʼs alright

But Iʼm go

«The Phantom Cowboy»

KʼS CHOICE

Небо над горизонтом начинало медленно светлеть, словно где-то глубоко в затерянных, потайных горнилах земли кто-то небрежно пошевелил потухшие уголья, и один, самый маленький и робкий уголек, оживленный сторонним движением и потоком воздуха, вдруг решил, что пора проснуться, и, подкрепленный собственной жаждой жизни, вдруг начал разгораться, наливаться светом, согревая себя и своих братьев вокруг, и, все смелее, веселее и ярче, неожиданно для самого себя вдруг вспыхнул невыносимым торжеством и осветил всю землю. Розово-оранжевые облака встречали новорожденное светило, окутывая его радужным маревом — мимо них летели утренними неровными косяками первые птицы, спешившие навстречу свету — навстречу новому дню.

Ложиться в этот момент спать было явно бессмысленно. Голова у Гэйвена была на удивление ясная, словно и не было за спиной многочасового ночного бдения, монотонных, не приносящих никакого удовлетворения прогулок от балкона до кресла и обратно. Словно за спиной не сопела разметавшаяся по кровати Гвен. Он обещал себе охранять ее — и не смог: доказательством этого на ее белой, как свежее молоко, коже теперь сиял безобразный сине-лиловый синяк. Он обещал себе не обижать ее — и она заснула в слезах, потому что платила за его собственную слабость. Он обещал не смотреть на нее, пока она спит — и даже этого обещания он не сдержал — и смотрел, смотрел, до одури вглядываясь во мглу, что скрывала Гвеннол от его ненасытного взгляда, пока глаза не привыкли ко тьме и на сбитой ее беспокойными снами постели не начал вырисовываться, как вырисовывается на запотевшей поверхности окна, намертво проведенным по сердцу рисунком ее смутный силуэт. Она вертелась, временами вздыхала, то скидывала мешающее одеяло, то снова трепещущей, как крыло птицы, рукой искала его и натягивала на белеющие в темноте плечи. Он боялся отвернуться — потому что страшился, что, даже на секунду отведя взгляд, он потеряет ее снова в душной бархатной мгле комнаты — и опять ему заново придется искать ее во всей этой черноте, как ищут случайно оброненное в золу кольцо — на ощупь, по очертаниям, скорее выдумывая его там присутствие, чем зная наверняка.

Иногда Гэйвен не выдерживал, выдохшийся от бесконечной борьбы и неутолимой жажды обладать ею, которая, как бурное море за окном, все налетала и налетала на узкую скалу, одиноко стоящую посреди всего этого безумия — на его желание. Нет, не желание, а, скорее, отчаянное стремление в кои-то веки сделать все правильно. Тогда он отрывал воспаленный взгляд от спящей Гвен и шел на балкон. Пока были сигареты — он курил, жадно затягиваясь, так, что в тишине, прерываемой лишь глухими толчками ночного моря о волнорез, он слышал, как огонь в его сигарете тихо шипит, поглощая бумагу и табак.

Луна белым холодным ликом освещала темно-серое море, и дорожка ее стерильного света морщилась от не прекращающих ни на миг свое движение мелких волн. Волны напоминали Гэйвену его собственные нынешние мысли и образы — беспорядочные, обрывками путающиеся между собой, в бессмысленной возне налетающие друг на друга. И над всеми ними слишком ярким и пугающим его, невыносимым образом плыла Гвендолин — и мелкие эти волны, как ни старались, не могли ни дотянуться до нее, ни даже разбить ее лукавое отражение, змеящееся поверху, ласкающее и дразнящее: вечно вместе — всегда порознь: темная вода — и холодный свет.

Потом сигареты кончились, и спрятались в свои укрытия летучие мыши, что порой просвистывали мимо в поисках запоздалого ужина, и луна вдруг заволновалась, смутилась, запутываясь, как в простынях, в длинных обрывках ночных облаков, и постепенно уползла за крышу гостиницы, и Гэйвен уже не видел и ее. Вокруг было серо — небо у смазанной линии горизонта почти сливалось с темной водой. Даже таинственная ночная жизнь вокруг замерла — на короткий час затишья перед рассветом. Гэйвен вернулся в комнату. Там, казалось, стало еще темнее — или так казалось оттого, что луна больше не смотрела своим безумным оком в их окно?