Страница 50 из 228
— Пока же сними рубашку. Я ее постираю. Только и всего. Я не хочу, чтобы Рой ржал, как мерин, когда ты явишься завтра в таком виде. Мне от одной этой мысли становится так больно, словно меня кто-то душит. Так что выбирай: или ты снимаешь рубашку сам, или я ее с тебя стащу. Я не уверена, что смогу с тобой справиться, но я попробую. Итак?
Гэйвен молча стал разоблачаться. Молча поднял на нее глаза, в которых, казалось, отражалась самая черная бездна миров. Гвен стало жутко и горько, словно кто-то с силой воткнул ей стальную иглу куда-то пониже ребер. Она прищурилась, чтобы сосредоточиться на своих дальнейших действиях.
Так, рубашка. В ванной есть мыло. Гвендолин зашлепала к раковине, лопатками чувствуя на себе взгляд Гэйвена. «Закрою лучше дверь». Как странно пахнут мужские вещи! От ее братьев порой так воняло, что Гвен думала, что и лошади, пожалуй, лучше.
Рубашка Гэйвена пахла иначе. Сигареты, воротник — еще вином, едва заметный аромат одеколона, и еще что-то — незнакомое, но приятное. От отца пахло не совсем так, но слегка похоже. Гвен поднесла к лицу запачканную ткань, чтобы запомнить – связать новым ощущением этот вечер, как перетягивают травинкой неожиданно собранный на потаенной полянке букет лесных цветов.
Вот и еще одна нитка протянулась между ними. Одной больше нужно будет рвать, если что — одной дыркой станет больше на душе. И у нее, и у него – по крайней мере минуту назад там, в комнате ей так казалось.
Гвендолин остервенело начала застирывать рубашку от пятен холодной водой. Вино упиралось, но смывалось. Вот уже почти все. Гвен встряхнула мокрую рубашку, отжала ее в полотенце, как когда-то учила ее мать, — быстрее высохнет — и встряхнула, чтобы смятая, жесткая от ледяной воды ткань хоть чуть-чуть разгладилась. Руки ломило от холода, но согревать их под тёплой струей Гвен не захотела. Ей была неприятна мысль о том, что пальцы распухнут и Гэйвен это заметит. А что он заметит, Гвен не сомневалась.
Она вернулась в комнату. Хозяин комнаты стоял, повернувшись лицом к раскрытому окну. Боги, как он все же красив! Такого тела Гвен еще не видала — только рисовала на уроках живописи в студии, копируя античные скульптуры, вырисовывая каждый мускул. Вот бы с него нарисовать картину – ну, или хотя бы набросок! Интересно, он согласился бы? Вряд ли. Начал бы сразу говорить о том, что это неправильно, что им не стоит…
Гвен любила живопись и умела ценить телесную красоту, рассматривая подолгу альбомы с любимыми репродукциями, пытаясь понять, где же совершенство — в объекте или во взоре художника, отобразившего этот объект. Сестра ее дразнила за это: «Гвен опять смотрит пиписки у древних мужиков — фу!».
Каково это — чужое тело на ощупь? Оно кажется теплее собственного? Там, возле цветочных горшков, когда она положила руку Гэйвену на грудь, Гвен показалось, что он — как печка, а она сама — весенняя сосулька: еще миг — и растает, стечет водой в землю, еще не прикрытую травой. Там он был в рубашке. А без рубашки, наверное, еще теплее… Каково это — когда твоя кожа настолько тесно прислоняется к чужой, что ты не знаешь, где кончаешься ты и начинается он?
Гвен вздохнула и вздрогнула — позвоночник свело таким сладким спазмом, словно через все ее тело прошел ток — и спустился туда, где она должна еще быть ребенком. Ребёнком Гвен себя совсем не чувствовала. Сейчас — точно.
Она уронила рубашку на кресло, тихо подошла к Гэйвену и положила обе свои ладони ему на спину — туда, где мышцы плеч переходили в шею. Влажные его волосы были перекинуты через плечи вперед, и шея казалась странно незащищенной, как у мальчишки. Гвен порой мыла младших братьев, помогая маме, и ее всегда смешили и умиляли их тонкие шейки и пушистые, как у жирафят, затылки. Гвен шагнула еще ближе, прижалась щекой к его позвоночнику, прямо между лопаток. Гэйвен вздохнул и, казалось, задержал дыхание. Или ей почудилось?
Так они простояли минуты две. Или два часа. Гвендолин абсолютно потеряла счет времени. Мыслей в голове не было никаких — только серебристая пустота.
В какой-то момент Гвен почувствовала холод, пошатнулась, потеряв точку опоры, руки ее безвольно упали вниз. Гэйвен отстранился, ничего не говоря, забрал со столика сигареты, зажигалку, и прошел на открытый балкон, захлопнув за собой дверь. Гвен почувствовала запах табака.
Ее била дрожь. Она, ежась, как от сквозняка, добежала до выключателя, погасила свет и нырнула в постель. Постель была выстывшая, словно гроб — будто ее для Гвен все это время грели ледяные мертвецы. Гвен простучала зубами пару минут, кутаясь, как в кокон, во все имеющиеся одеяла. Покой, как и тепло, не желал приходить.
Тут Гвен кое-что вспомнила. Она потянулась к тумбочке за пакетом, достала оттуда маленькую свечку и свою собственную зажигалку, щелкнула ею, подпаливая скрючившийся, почерневший фитилек. От пляшущего огонька ей стало теплей и спокойней. Все равно, что смотреть сквозь дверцу печки, как по догорающему полену змеятся последние язычки пламени. Гвен начало клонить в сон. Она поставила свечу на тумбочку, устроилась поудобнее, повернувшись к ней лицом.
Хлопнула балконная дверь. Это вернулся хозяин комнаты.
— Что это? Зачем ты притащила эту горелку? Теперь ты хочешь нас спалить? Тебе мало было уже развлечений на сегодня?
— Это просто свечка. Я люблю смотреть на огонь.
— А я — ненавижу. Потуши ее, пока не заснула.
— Ладно.
— Слушай меня, Гвеннол. Я скажу тебе это только один раз… То, что ты сделала… То, что ты пыталась сделать… Ты не представляешь, насколько я был близок к тому, чтобы сорваться… Я готов был проглотить тебя целиком — от твоей рыжей макушки до пыльных пяток… И это убивает меня… Ты убиваешь меня, ты это хоть понимаешь? Эти свои игры — оставь их для слюнтяев в твоей школе… Здесь и сейчас — это слишком… Слишком несправедливо, слишком больно… Не делай так больше… Честное слово, мне легче пустить себе пулю в лоб — так я хотя бы избавлюсь от мыслей о тебе в этой моей голове, демоны ада бы ее забрали… Но то, что ты ищешь — я не могу тебе это дать, понимаешь? От меня и так уже мало что осталось, не добивай хотя бы ты… Особенно ты…