Шрамы на воде - книга первая. Зачарованные отражениями

Динго в тот вечер сопровождал Марка к винной лавке — тому было безумно скучно с домашними, и он при первой же возможности ушел «прогуляться». Хозяин в тот вечер отлично повеселился: он выпил в лавке бутыль самого дорогого выдержанного вина, трахнул наиболее миловидную из пристенных шлюх — разумеется, в кабине бедного «яблока раздора» — и после громким голосом объявил во всеуслышание, что такой гнусной дыры, как местный культурный центр, ему еще видеть не приходилось. В толпе, пришедшей на сходку, конечно, нашлись те, кого задели столь обидные слова, и Марк завершил свою прогулку, устроив грандиозный мордобой на площади перед кукурузником. Тут даже Динго, что до этого момента наблюдал за действами хозяина с лавочки под старой акацией, попивая вино (хозяин почти силой всучил ему бутыль — при исполнении не полагалось, но Марк в тот вечер не желал пить в одиночку), пришлось-таки включиться в драку. Тоже неплохое развлечение — отлично помогает расслабиться после дня, проведенного в обществе Роя.

После Марк угостил вином тех трех, которых он отправил на травку, и того, кто поставил ему здоровенный фингал под глазом. После драки на хозяина нашло неожиданно благостное настроение — такие эскапады теперь удавались ему редко — и он пытался втолковать уже пьяненьким местным, что, назвав их любимое место времяпрепровождения гнусной дырой, он не имел ввиду ничего плохого, даже напротив. «Потому что, братцы, мне нравятся такие гнусные дыры! И уж поверьте на слово: самая страшная, бездонная черная дыра — это дом моей дражайшей супруги, дьявол ее побери!»

Динго молчал, стоя в стороне. Сесили к тому времени уже не раз вызывала к себе Динго на вечерние визиты, и кому-кому, но хозяину он совсем не завидовал. Кроме того, Динго самому нравились гнусные дыры. Тут было спокойно, все было понятно и честно. В таких местах, странным образом, он чувствовал себя почти нормальным. Тут на него редко глазели и редко отводили глаза. Тем, кто хихикал у него за спиной, можно было без проблем от души врезать — и это было бы понято. А в затасканных, преждевременно состаренных излишками выпивки и недосыпом шлюхах было в десять раз больше человечности, чем в лощеной супруге Марка. Так что для Динго этот пятачок, смердящий помойкой и кислятиной, исходящей от раздавленных ягод шелковицы, черно-лиловыми синяками пятнающих площадь, был единственным светлым пятном, где можно было расслабиться. Обычно свой выходной он проводил там.

Кукурузник, который местные-таки отвоевали у доходяги-скульптора, подбитым орлом глядел в поля, над которыми ему уже никогда не суждено было пронестись в вихре свежего морского ветра. Динго проехал мимо пятачка — он вернется сюда позже, машину стоило отогнать побыстрее, особенно, если он желает избежать встречи с Сесили. Динго не сомневался, что она сможет вытянуть из него всю правду о том, что произошло — а он скорее добровольно согласился бы отрезать себе язык, чем стал рассказывать о своем подвиге спасения Гвеннол из рук тех двух недоносков.

К тому же, был еще небольшой шанс застать насильников в лесу — и он не собирался его упускать. Как только Динго вспоминал о том, что увидел там, мозг начинала застить черная туча бешенства и дикое желание раздавить тех двоих в мокрую лепешку.

Для Динго это было абсолютным делом чести: историю с Гвен он воспринял как личное оскорбление. Нет, у бродячих псов не бывает чести — но любые посягательства на любимую кость он должен был пресечь. Гвеннол была его — по крайней мере сейчас, пока он рядом. Ей не должно было быть дела до этого, и она, вероятно, не подозревала о чувствах, обуревающих все его существо по отношению к ней, — и не должна была. Но среди всего сумбура ощущений, что она всколыхивала в его душе, доминировала какая-то странная теплота и жалость к ней.

Она была одиноким цветком в поле, который каждый мог подойти и сорвать. Или затоптать, даже не заметив. Для мира вокруг это не имело бы никакого значения — сотни подобных умирают каждый день, и о них плачут только их родные, если такие имеются. Для него же весь свет был сосредоточен в застенчивом венчике этого распускающегося цветка: не станет ее — и мир вокруг рухнет, рассыплется, уже не сдерживаемый ни притяжением, ни гармонией. Вся правильность и противоречивость бытия воплотилась в этой хрупкой девочке, которая, несмотря на свою жалкость и слабость, каждый раз пыталась поднять голову, не сдаваться. Эта черта в ней пугала и восхищала Динго, и меньше всего на свете он хотел, чтобы ее сломали изнутри. Если он не может оградить Гвен от Роя, то хотя бы может попытаться уберечь ее от прочих монстров, что жаждали ее плоти.

Динго резко затормозил машину. До конюшни оставалось не больше мили. Он закурил.

Это было неправильно. Правильным было бы стереть Гвен из своей памяти, дать ей идти своей дорогой, оступаться и наступать на все железяки, что готовит ей ее путь. Неправильно было любить ее. Бродячие твари этого мира не имеют права заботиться о подобных залетных ласточках. Для них есть шлюхи — в разбросе от супруг сильнейших этого мира до подзаборных падших ангелов. А такие как Гвен – и имя у нее как раз подходящее – живут в золотых клетках и питаются нектаром цветов. У них есть хозяева — которые слушают их пение, любуются их яркой окраской и могут свернуть птитомице нежную шейку, как только им того захочется. У приблудных сторожей нет таких привилегий. Их удел — лежать под дверью хозяев, ждать подачки и выть на луну. Или на золотую клетку. Ласточки достаются им только в мертвом виде — в качестве еды.

Но Динго никогда не делал то, что было правильно. Он делал то, что было должно. Сейчас он знал, что нужно отогнать машину на конюшню, ускользнув от Сесили и компании, наведаться в тот лесок — а дальше будет видно. Он засунул то, что осталось от его пачки сигарет в карман джинсов — там лежала железяка Гвен. Сжал прохладный металл в кулаке так, что утерянная деталь неизвестно чего врезалась в его ладонь до кости.