Шрамы на воде - книга первая. Зачарованные отражениями

Гвен снился кошмар. Просыпаться было нельзя, она дала слово, что не проснется… Липкие руки хватали ее за одежду, душили за шею, десятки узловатых рук вылезали, как корни, из земли, на которой она сидела и ждала — кого? Знала только — что-то, предельно важное для нее. Руки, прижимая ее к земле, хватали за ноги, от их прикосновений ступни сводило судорогой. Одна из корявых ладоней вылезла прямо из ствола дерева, к которому Гвен прислонилась спиной, и начала безжалостно щипать, крутить ей кожу на боку. Гвендолин в отчаянии взглянула на небо — был полдень, и солнце должно было быть в зените, но оно уже садилось за горизонт, и лес, что был вокруг, погружался в мертвенную, томящую полутьму. Сухой ствол, возле которого сидела Гвен (ей казалось, что, когда она добрела до него из чащи, дерево было свежим, покрытым сочными зелеными листьями, а теперь на сухих, побелевших от дряхлости, сбросивших все, даже кору, ветках, не было и намека на зелень) словно запылал неведомым пожаром. Желто-белые, больше похожие на кость, чем на древесину, седые ветви окрасились кровавым цветом угасающего дня, молчаливый багряный огонь пожирал их, и дерево пылало, как свеча, отбрасывая на ее протянутые в мольбе к нему руки зловещие отблески цвета артериальной крови. Две новые руки вылезли из ствола и сдавили ей виски, словно металлическим обручем. «Ты должна проснуться, ты должна, — стучало у Гвендолин в голове, — проснись — и все кончится, проснись — и я заберу тебя домой.» «Нет, нельзя: если я проснусь, я уйду, позабыв, зачем я здесь оказалась. Я пришла в этот лес, чтобы простить.» Или чтобы проститься? С кем? Жесткая, пахнущая какой-то мастикой рука повернула ее голову набок, провела пальцем по коже, — щека отозвалась саднящей болью. Пясть схватила ее за подбородок и с силой стукнула об острый сучок виском. Гвен отключилась — и проснулась.

Она лежала на своей кровати. На одеяло через балконную дверь падал косой красноватой блик отражения низкого солнца в оконной раме. Снаружи было еще светло, но чувствовалось скорое приближение сумерек. Гвендолин лежала в неудобной позе, уткнувшись виском в угол тумбочки. Ноги онемели, правая еще ныла от сводящей ее судороги. Гвен попыталась пошевелить стопой, чтобы снять спазм, и не смогла. Она приподняла голову и посмотрела на свои ноги. Они были обуты во что-то жесткое и неудобное. Сапоги? Как она оказалась в сапогах? Что за глупые шутки? Как она вообще здесь оказалась?

Гвен попыталась напрячь словно набитую ватой голову, силясь вспомнить, какой сегодня вообще день, почему она спала днем, одетая и обутая? К тому же вещи явно были с чужого плеча.

Она потерла онемевшей со сна рукой щеку и вдруг почувствовала от рукава рубашки, закапанного чем-то коричневым, странный, но знакомый ей запах. Который почему-то ассоциировался с лавандой, но при этом не имел с ней ничего общего.

Лошади! Гвендолин резко вскочила, воспоминания нахлынули на нее всемирным потопом, вмиг разрушая покой и одеревенение, которые сопровождали ее пробуждение. Ноги, совершенно застывшие в глупых сапогах, не желали слушаться, и сперва Гвен едва не упала. Но таки доковыляла до ванной. Ступни зудели, словно от покалывания сотен мелких иголочек. Ей срочно надо было в туалет…

Морщась от боли в боку, Гвен стащила, наконец, треклятые сапоги, сняла через голову испорченную блузку и кое-как высвободилась из тесных штанов. Боже, как же ноет этот синяк! Гвен рискнула все же заглянуть в зеркало: на спине, пониже талии, расплылся багровой тучей безобразный кровоподтек. Место удара распухло, кожа вокруг жуткой блямбы уже местами начала синеть.

Для начала Гвен решила помыться: ей казалось, что запах лошади въелся в кожу навечно. Стоять долго под душем она не смогла: от теплой воды бок разнылся пуще прежнего. Она вылезла из душевой, кое-как вытерлась. Правая рука поднималась с трудом, провоцируя новые вспышки боли.

Гвен прошагала в комнату, к чемодану, где в пластиковой прозрачной сумке лежали разные лекарства, которыми щедро снабдила ее мать перед отъездом. Там совершенно точно была мазь от ушибов. И еще какие-то болеутоляющие таблетки, которые мать сунула ей на случай болезненного цикла, что у нее нередко случалось. Сумка нашлась на микроволновой печи сверху, на небольшом подносе, и Гвен, не желая больше страдать, высыпала все лекарства на крышку открытого чемодана. Мазь обнаружилась сразу, и Гвен тут же выдавила себе на синяк с полтюбика.

Она искала таблетки, но попадалась лишь всякая дрянь: какие-то лосьоны для тела, ремешок от часов, паспорт, крем для рук… О, вот и коробка с таблетками. Она выпила две, одну проглотила так, другая не желала лезть в пересохшее горло, и Гвендолин пришлось нестись обратно в ванную, запивать ее водой из-под крана.

Проглотив злосчастную таблетку (она оцарапала пищевод, и теперь саднило еще и в горле, — ну и ладно, зато отвлекает от боли в боку), Гвен глянула на себя в зеркало. Лицо бледное, как у покойницы, глаза красные и опухшие от слез и пересыпа, на щеках серые разводы, какие бывают у маленьких детей, когда они трут грязными кулачками лицо. Царапина от ветки тоже распухла, как след от удара хлыстом, и теперь из нее сочилась какая-то мерзкая жижа. Гвен вздохнула, и сжав зубы, стала тщательно намыливать лицо. Щеку драло. Закончив с этой мазохистской процедурой, Гвен еще и зубы почистила — во рту, даже после выпитого ею стакана воды, был неприятный кисловатый привкус.

Она аккуратно сложила в пакет разбросанные на полу грязные вещи: изодранные при падении бриджи, закапанную кровью блузку, совершенно мокрое от пота белье, носки…