Страница 2 из 228
Не смотри на меня, не смотри,
Я растеряна, я больна.
Но не ты ли к моей двери
Льнешь, когда я в ночи одна?
Я сожгла все свои мосты.
Переправой саднит пятак.
Не смотри на меня, не смотри
Так.
Не смотри на меня, не смотри.
Я еще не готова жить.
Я - не спящая до зари
Тень, дрожащая на межи.
Мне не нужно чужих надежд,
Плах, объятий, венцов и драк.
Не смотри на меня, не смотри
Так.
Не смотри на меня, не смотри.
Ты не сможешь меня спасти.
Хоть убей меня, хоть умри, —
Этот груз тебе не снести.
Вниз усталым слечу пером
В темпе вальса, на « раз-два-три»
Закружусь над пустым двором,
В перекрестии всех миров,
Заметая золу костров, —
Можешь с чистого петь листа.
На прощанье лишь посмотри
Так.
Возлюбленный всеми кумир приходился ей троюродным братом. Видимо, поэтому-то к ней и подсаживались разнообразные барышни за обедом. Говорить Гвен с ними было тяжеловато — репертуар брата вызывал у нее содрогания, но иного порядка, чем у восторженных барышень. В обычное время вкусы Гвендолин плавали от классической музыки до тяжелого рока, и все эти поп-концерты, посещаемые ею из родственного долга, — отказываться от бесплатных навязанных билетов она еще не осмеливалась — уже вызвали немалое пресыщение. Временами накатывало желание спорить, доказывать, сыпать терминами, сравнениями и гадостями, но, хоть подобные желания еще и преследовали Гвен по причине нежного возраста и неистребимого максимализма, подавлять их она уже давно научилась. Когда рядом с тобой человек чувствующий любое дуновение ветра, словно с него содрали кожу, какой стала ее мать в последний год, быстро учишься дипломатии — возраст перестает играть роль и навязывать поведение. Все наносное смывает волной горя и страха, — остается только костяк, составляющий сущность человека — без прикрас, как есть, жесткий, без флёра условностей и эмоций.
Так что Гвендолин не спорила, не читала барышням нотаций, преимущественно молчала в салат или отвечала односложно. В гостинице про нее ходили всяческие слухи — из-за приближенности к «королю». Приближенность эта была весьма условна, но факт остается фактом: он был ее родственником, и она была вхожа в его дом и в его круг. Ее братец, к слову, был прекрасным объектом для наблюдения — а Гвен была любопытна — даже семейные невзгоды пока не выжгли в ней этого врожденного любопытства. Он был хорош собой, остроумен, избалован славой сызмальства, напичкан деньгами и тошнотворной самовлюбленностью. Наблюдать за ним надо было исподтишка, незаметно, не привлекая к себе внимания, — приближаться было опасно, потому как в процессе выяснилось, что, будучи недалекого ума, юноша еще и питал пристрастие к неприятным забавам. Да, Рой был жесток, как может быть жесток избалованный подросток, не испытавший в жизни ни потрясений, ни горя, и все бы ничего, если бы к этому не приплюсовывалась какая-то внутренняя изощренность, потребность в чужих страданиях. Похоже, это единственное, что могло его насытить или развлечь. Книгами он не интересовался, а если и интересовался, то весьма специфическими темами, втайне от матери и поклонников. Он прекрасно соображал, что нужно для подстегивания популярности, периодически публикуя булавочные посты в соцсетях с той или иной приближенной, снятые «не им» а-ля папарацци. А время, не занятое репетициями и фотосессиями для журналов и поклонниц, он тратил на званые вечеринки или на часы в «семейном кругу», когда он, вальяжно развалясь в кресле, спесиво доказывал матери, что все эти песенки конечно, дрянь, но не так оно сложно, если эти тупые деффки (он говорил именно «деффки» с присвистом пропуская воздух меж отбеленных жемчужных зубов, что упирались в пухлую как у купидона нижнюю губу) так фанатеют и платят за эту чушь, почему бы и не кривляться, собственно… Мать, хорошо сохранившаяся белокурая красивая дама с римским профилем, иронично улыбаясь, царственно и сдержанно возражала на тему содержания песен, и, казалось, только ради приличия добавляла свое вечное: «Рой, выбирай выражения!»
Гвендолин холодела от внезапно накатывающих приливов ненависти и с упоением вгрызалась в свои короткие, до мяса остриженные ногти, в заусенцы, во что угодно попадающее под зубы, лишь бы смолчать. Ее собственная мать за последний период времени задолжала изрядную сумму наличных своей двоюродной сестре. Будучи в совершенно распластанном душевном состоянии, она никак не могла войти в роль главы семьи и разобраться с чудовищным количеством дел, навалившихся на нее после смерти отца, — так что выступать было совершенно нельзя, недопустимо. Гвен изначально понимала, что у нее могут возникнуть недомолвки с родственниками, и, желая избежать неприятностей, отклонила любезное предложение двоюродной тетки остановиться у них в снятом на время гастрольного тура Роя особняке. Она поселилась в небольшой гостинице, рядом с их домом, вместе с прочими девочками, приехавшими на эту серию концертов и желающими быть поближе к своему идолу.