Страница 124 из 228
С матерью тоже было непросто — но и с ней Гвен никогда не чувствовала себя в таком непрерывном напряжении, даже в ужасный последний год. Это как вместо привычной речи вдруг перейти на месяц на иностранный язык, который ты вроде и знаешь, и готовишь себя к мысли, что все будет просто, спокойно и без проблем. Но на третий день ты начинаешь видеть сны на чужом языке, а к пятому перестаешь проговаривать свои самые важные мысли про себя на ночь — на чужом языке все кажется чуть-чуть фальшивым и несет в себе совершенно иной смысл — а через неделю, выйдя на балкон, вдруг понимаешь: тебе хочется зажать уши и спрыгнуть вниз, лишь бы не слышать этой чужеродной молвы.
Гвен вдруг поняла, что безумно устала, проклятуще и невыносимо утомилась от этого враждебного ей языка, до такой степени, что хотелось выскочить из собственной кожи, убежать, куда глаза глядят, от всех них подальше. От всех. И от него тоже. Ван Вестинг стал частью этого кошмара — пожалуй, самой странной ее частью, но от этого не менее пугающей. Все события последних дней вдруг показались Гвен чем-то отталкивающим, даже грязным. Она сама себя замарала.
Боже, как хорошо, что… что они не стали делать следующих шагов. Потому что тогда она бы точно не отмылась. И вопрос был совсем не в факте, не в акте, не в перейденной черте. Дело было в ее ощущении внутри: пока они стояли перед рубежом, но инстинктивно Гвен поняла, что, несмотря на все, что она передумала, грань не была перейдена. Потому что, перешагнув эту самую черту, они не смогли бы уже что-то утаивать друг от друга. Он бы не смог лгать ей про этот идиотский брак, а у нее бы не получилось бы скрыть от него свои мятежные мысли, от которых ей так хотелось уйти… Свои сомнения на тему целесообразности их отношений. Свой страх перед тем, что должно случиться, и что непременно бы случилось, не пробеги между ними эта черная кошка в лице планов Сесили Ла Суссен.
Больше же всего Гвен пугали те мысли, что посетили ее в душе, пока она мылась вчера перед сном. Мысли о правдивости того, что она сказала Гэйвену о своих чувствах. Было мучительно больно даже на секунду задумываться об этом, допуская лишь перед самой собой, что это могло быть неправдой: минутным порывом, вызванным затопившей ее жалостью и желанием как-то его утешить после ее истерики и его исповеди. Когда эти мысли заползали в залитую кромешным сумбуром голову Гвен, она гнала их прочь, потому что страшилась, что они правдивы, и негодовала на себя за то, что усомнилась в первом своем чувстве, и ужасалась тому, что предала его и Гэйвена даже этой одной мыслью, что не нужно будет никаких слов — он все равно узнает. Потому что грани сотрутся. Рано или поздно, да — и что тогда она сможет предъявить? Сочувствие? Дружбу? Жалость?
Теперь весь этот клубок был не распутан — разрублен, ей же самой. Не надо было терзаться, укорять себя. Все эти мелочи уже не имели значения. Любовь, не любовь — какая разница? Все равно, что было — того уж не вернешь. Сама же это сказала — и в кои-то веки почувствовала, что права.
Беда была в другом — когда Гвен на берегу кидала свои гневные обвинения, она даже в самом процессе понимала, что, несмотря на справедливость ее негодования и очевидную надобность высказаться и расставить флажки, все, что она говорила было чудовищно несправедливым, нечестным. Она била по живому и понимала: человек, что стоял там, перед ней, любит ее на самом деле, а она, осознавая это, все равно продолжала истязание, позабыв о своих спрятанных глубоко под всем этим показушным возмущением сомнениях, собственной двуличности… Одно было неизменно: как и вчера, так и сейчас все эти мысли вызывали в душе Гвен жгучий стыд и невыносимую, заставляющую почти складываться пополам боль. Хотя бы теперь ей не надо ни перед кем давать отчет — только перед самой собой.
Гвен добрела до гостиницы — в сапогах хлюпало, из носа уже начинало течь. Что же ждет ее в номере? Пугала сама перспектива представить себе расклад сегодняшнего вечера. Она прошла сквозь странно молчаливые сегодня двери — «да, их же чинили», — машинально отметила про себя Гвен. Нащупала на шее карточку, что повесила сегодня с утра на цепочку.
От мысли об утренних моментах у Гвен засосало под ложечкой так, что впору было опять заплакать. Прошло. Оставь. Ты сама этого хотела. Желала этого подспудно — потому что нет ее, никакой любви. Как ночной ветерок — подул — запутался в волосах — затуманил голову горьким запахом дальних огней, усталых звезд и призрачных надежд — и полетел себе дальше. Ты проснулась и поняла, что это был лишь сон. Потому тебе понадобились доказательства. Руки на плечах, что держат так больно, на грани обморока и забытья. Зацелованные до трещин губы. Все это отвлекало от мыслей. От тех, страшных, правдивых своей горечью самопризнаний — что все ложь. Она придумала обман, и сама в него поверила. Почти до конца. Почти. И вот случай спас их обоих — так что остаётся только ликовать… Почему же она тогда не радуется?
Гвен открыла дверь, напряженная, как натянутая струна - карточка непривычно сработала с первого же раза. Включила свет — было еще не поздно, но из-за дождя казалось, что уже наступил вечер, и что даже ночь не за горами.