Страница 9 из 162
***
В одно мгновенье, осерчав на жителей за самовольство, природа сложила вместе все их земные грехи и без покаяния смела с лица земли цветущий, людный город, не пощадив домов, тенистых скверов и площадей, больниц, фабрик, школ и детских садиков. Все, что создали люди со времени основания города, когда строительство Закаспийской железной дороги в 1885 году достигло крошечного поселения из десятка кибиток кочевников, нескольких саманных домиков вокруг мечети и коновязи у колодца, окруженных подвижными горячими песками, было разрушено до основания. Уцелело лишь несколько зданий: ЦК компартии, мечеть на проспекте Свободы, памятник Ленину, общественная уборная у Академии наук и… здание с надписью «1885 годъ. Почта».
Сводчатые арочные подвалы выдержали удар, кариатиды продолжали стоять, без усилий поддерживая тяжелые капители. Львы по-прежнему охраняли высокие дубовые двери в единственном доме в квартале среди руин, обжитых теплым ветром, желтой пылью, эфами, черными скорпионами и кустами перекати поле, безмолвно подтверждая триаду знаменитого римлянина об архитектуре: firmitas, utilitas, venustas[2]. Рухнул лишь забор из сырца, возведенный позже, перед войной, взамен старого – оштукатуренного, с кружевами чугунных решеток, с двухглавыми российскими орлами на круглых шарах, венчающих опорные столбы. А в доме – ни трещинки, только шкафы попадали, со звоном опрокинулся инструментарий и разбилось стекло.
Чабан откинулся на спинку скамейки, устраиваясь поудобнее в прохладной голубоватой тени глубокого грота. Сквозь плотное кружево листвы он мог наблюдать за дорогой, пустырем и больницей, оставаясь незамеченным. За пустырем у дувала стояла сивая лошадка, запряженная в пустую телегу с высокой дугой и лениво тянулась к кустикам высохшей травы.
Дзинь-динь – прозвенел трамвай на остановке за углом, звякнул, загремел, удаляясь по узким рельсам, и в безлюдном переулке показалась женщина. Курбан оглядел ее издалека зорким и оценивающим взглядом, присущим холостякам и вздохнул.
Эхе-хе... шесть лет уже он живет вдовцом. Верная его Маралждан (да смилостивится над ней Аллах!) погибла под обломками в ту страшную ночь. Курбан вспомнил, как тоскливо, предчувствуя смерть, обреченно завыл белый кобель Ак-бай за несколько минут до беды, и ему дружно ответили все собаки в округе, оглашая окрестности таким же жутким воем, визгом, лаем и жалобным тявканьем. Курбан поежился, вспоминая их предсмертный, заунывный хор, упокойной песней огласившей спящий город.
Все-таки собаки гораздо чувствительнее людей. Курбан был уверен, что если бы Ак-Бай мог говорить по-человечески, он бы обязательно предупредил его о беде. Да, нет же! Предупреждал! Чабан доверял своему любимцу, чуткому и осторожному псу – сколько раз Ак-бай отгонял волков от его отары. Бывало, заберется на сопку и до-олго стоит, наблюдая за только ему одному видимыми чужаками. Да только, куда Курбану до своего Ак-Бая.
Пес за два дня до трагедии словно взбесился, терся рядом с домом, всё норовил пробраться в комнаты, чуть не сбил Маларджан, бросившись ей под ноги. Обычно резко скажешь ему “кит!”[3] – и он замолкает, прекращает громкий басистый лай и уводит всю стаю на свое место у отары. А тут спокойный Ак-бай стал кидаться на давно известных ему соседей, от которых не раз получал кусок чорека или баранью кость.
Пришлось посадить его на цепь, и Ак-бай загрустил, примолк, в любимую конуру не заходил, а весь день лежал в тени чинары у дома, положив огромную морду на лапы с вобранными когтями и закрыв черные, как уголь глаза. Даже воду не пил, а ночью выл так, что душа в пятки уходила.
– Не к добру это! – округлив от ужаса глаза, шептала Маларджан, – пристрели его! Беду накликает!
– Что ты говоришь, женщина! Что за суеверия! Лучшего волкодава пристрелить? Да другого такого алабая не найти! Успокоится… бурю чувствует, погода изменится завтра.
С рассветом Ак-бай замолчал, и на утро все страхи ночи показались Маларджан детским чудачеством. Она смеялась, виновато поглядывая на Курбана. Потом достала из сундука новое платье, вертелась перед зеркалом, прихорашивалась и все сидела рядом с Курбаном весь вечер и смотрела на него, смотрела, словно не могла наглядеться.
Курбан вышел в сад уже ночью после полуночи – его разбудил громкий и настойчивый собачий лай. Чабан поворочался с боку на бок, пытаясь заснуть, но собака не унималась. Досадливо крякнув, Курбан встал, оделся, накинул халат и вышел за дверь. Ак-Бай бросился к нему, срывая цепь, жалобно скуля. Курбан протянул руку к ошейнику, щелкнул карабином на цепи и замер.
Гнетущая тишина повисла вокруг, заполнила сердце, и оно остановилось, перестало стучать. Чабан не успел удивиться, что даже стука его собственного сердца не слышно в мерцающем звездами воздухе. Сухая октябрьская земля под ногами мелко задрожала, поднялась, будто вздохнула ее гигантская каменная грудь, и с грохотом опустилась, бросив плашмя людей и дома, нарушая и ломая строгий порядок городского плана, вычерченного рукой русского военного инженера.
Земля вздохнула еще раз, и Курбан, задыхаясь, открыл рот в беззвучном крике – опрокинулись, складываясь внутрь, стены его дома. Зловеще, поначалу осторожно шурша саманом, а через мгновенье – с нарастающим грохотом, обрушилась тяжелая, глиняная крыша, поднимая столбы непроницаемо-желтой пыли, мерцающей, как млечный путь в ночном небе.