Страница 2 из 162
И хотя старый граф недолюбливал отца, но дружбе старика-барона с дочерью не препятствовал, поскольку нуждался в драгоценностях, которые смог бы сделать так же быстро, красиво и баснословно дорого, как Фаберже, лишь «Торговый дом барона Адама Поренцо», Личный поставщик двора Его Императорского Величества. Отец имел ювелирные дома по всей Европе, а также в Москве, в Киеве, в Петербурге и в Тегеране, разумеется.
Мне минул двадцать один год, когда я впервые после пяти лет разлуки увидел юную графиню Блонскую в магазине отца. Через стеклянные витражи окон, я наблюдал, как напротив дверей, прогудев клаксоном, остановилось роскошное зеленое авто с откидным верхом. Вокруг, почти мгновенно, выросла внушительная толпа зевак. Из-за руля (вот этого я не видел даже в Англии!) вышла молодая женщина и направилась к дверям.
Швейцар распахнул дверь, звякнул колокольчик звонка, и... она вошла. Сняв на ходу кожаный шлем, Ева тряхнула головой, освобождая льющиеся каскадом пышные, русые волосы.
Мне кажется, что это все было как будто вчера. Вот и теперь, стоит закрыть глаза, и я вижу платье цвета слоновой кости и голубой шелк, перехваченный синими камеями в складки. Да, что говорить, когда Ева переступила через порог и кончиками пальцев в коричневых лайковых перчатках приподняла юбку, на мгновенье только показав тонкую щиколотку в черном шелковом чулке и шнурованный узкий ботинок, а я уже сразу дорисовал в своем воображении все остальное.
Папаша мой вылетел вперед, опередив приказчика, и расшаркался перед ней:
– Ваше сиятельство... благородная пани... чего изволите?.. Ах, зачем же вы сами... прислали бы записку... я бы мигом к вам примчался, – и знаками мне из-за спины, мол, поклонись, болван.
А я стою, как вкопанный – так прекрасная полька поразила меня красотой.
Никому и никогда я о ней не говорил, а теперь. видно, время пришло. Очень хочется рассказать, какой она была красавицей, да вот сумею ли?
Яркие, чарующие очи, лицо узкое, овальное, матовое, с безупречной кожей. Светло-русые волосы с выгоревшими на солнце льняными прядями вдоль ореола лица. Одного только этого пышного, пепельного обрамления хватило бы, чтобы сделать красавицей вполне обычную женщину. Сильные и густые, блестящие на солнце каждым отдельным волоском и одновременно всей копной и очень естественные. В этой естественности, неподдельности во всем, в необычности и индивидуальности и был секрет ослепительной красоты Евы.
Итак, графиня вошла. Не одна, конечно, со своей кормилицей Гликерией Наумовной. Тогда в Кракове не принято было, чтобы благородная дама разгуливала по улицам в одиночестве:
– Ну, что вы, дорогой барон... – это она отцу, – ...мы проезжали мимо, решили поздороваться.
Подошла к прилавку, этак коротко на меня взглянула и... словно ослепила. Все поплыло у меня перед глазами. Как в тумане слышу:
– Ваше сиятельство, наверное, вы не помните моего сына, барона Якова? Когда-то в детстве вы играли вместе во дворце вашего батюшки. Он недавно приехал из Лондона...
Я молчу, отец глазами сверкает. Красавица еле заметно улыбнулась и говорит:
– Отчего же. Я хорошо помню вас. Да и как же можно забыть такое? Помнится, незадолго до вашего отъезда мы с моими кузенами прокрались на кухню и стащили у повара блюдо с миндальными пирожными. Бедняга обнаружил пропажу, к сожалению, когда они все были съедены. Он решил, что заводила – самый рослый и погнался за Яковом с кухонным ножом через анфилады...
Я всегда недоумевал, почему влюбленного сравнивают с жертвой, пронзенной стрелой Амура. Мне это сравнение с раненным сердцем всегда казалось неправдоподобным и надуманным. Но вернее не скажешь, когда чувствуешь резкий толчок в груди. Сердце стремительно ударило, заполнило собой всю грудную клетку и замерло на секунду, повиснув в пустоте. Ощущение было таким сильным, что я невольно сжал рукой левую половину груди. Вокруг образовалась звенящая пустота, поглотив в себя все звуки снаружи, и сквозь этот звон я, видимо, не сразу расслышал ее вопрос, обращенный ко мне:
– Как давно вы не были на Родине, Яков Адамович?
К своему двадцати одному году я был уже недурно образован. Вопрос был задан на французском, но внезапно все языки, которые я знал: польский, испанский, английский, французский – вылетели у меня из головы. Отец из-за спины вращает глазами, мол, отвечай, дубина. А я смотрю в ее очи и не могу наглядеться:
– Почти пять лет, Ева Сигизмундовна, – наконец, выдавил я из себя несколько слов, – честно говоря, я бы мог отделать беднягу повара под орех, но мне не хотелось портить вечер. Я прекрасно помню, как вы заступились за меня. Вы храбро выступили вперед и сказали, что все пирожные до единого съели сами, и что если о чем и сожалеете, так только о том, что не поделились с остальными...