Страница 14 из 162
На цветке осталось несколько лепестков: любит… не любит… любит… Любит!
– Да, кто ж отказывается? Я уж битых полчаса толкую, что с удовольствием выпил бы чаю! Пойдемте, я иду с вами!
Вот женщина! Русская, всего год в Туркмении, а как быстро постигла наши обычаи! Нет, обижать нельзя! Как можно? Настоящий мужчина никогда не откажет женщине! Да, и в вечном долгу теперь перед ней Курбан. Внука единственного, Акыша, от смерти спасла.
Было это в аккурат год назад, когда заселяли новые четырехэтажные дома.
***
…Конечно, в городе строили и днем, и ночью. По указанию товарища Сталина город должен был полностью восстановлен за пять лет. Ашхабад строили вместе с разрушенными в войну Минском, Таллином, Ригой, Сталинградом, Курском, Киевом, Смоленском, Новгородом, Псковом, Новороссийском, Кишиневым. Уже работал военный госпиталь, поликлиника, но прежде всего, нужно было построить жилье для тех, кто остался без крова, возродить жилые кварталы.
За пять лет много построили – не узнать его Ашхабад. Казалось бы, это был тот же самый город, окруженный песками пустыни, но неизменной осталась только пустыня. Белые, розовые, бежевые, желтые, коричневые трех-четырехэтажные дома быстро поднимались с первого до последнего этажа. Между ними зеленели клумбы, звенела вода в расчищенных старых арыках, молоденькие парки и скверы поражали непривычной аккуратностью. Вновь выстроенные и старые улицы, переулки и проезды перепутались короткими и длинными линиями, обзавелись электрическими фонарями под блестящими металлическими кругами, знакомыми и незнакомыми именами.
Новое, неизвестное население бело-розово-желтых домов было, по большей части, нездешним, очень шумным и беспокойным. Вечерами Курбан всматривался в окна четырехэтажек и с удивлением думал, как быстро и прочно фикусы, герань, алое и “ванька мокрый” на подоконниках заменили людям чинары, вязы, карагачи и березы.
Напротив дома Курбана в прошлом году родился еще один бежево-розовый, кирпичный, четырехэтажный детеныш нового, незнакомого ему города. С блестящими оградами, урнами у подъездов, выкрашенными голубой, как небо, краской, с большой асфальтированной площадкой для подъезжающих машин, двумя пожарными бассейнами у запасного выхода, наполненными пока еще относительно чистой водой.
Собственно, дом, как дом, но именно у этого было особенное отличие от всех остальных домов в округе. Дело в том, когда выбивали нумерацию квартир на дверях в доме, начали с последнего подъезда. Что же проще – четыре подъезда, по четыре этажа, на каждом этаже четыре квартиры. Всего шестьдесят четыре квартиры, но кто-то посчитал… восемьдесят! Шестнадцать квартир в доме №3 были фантомами, ибо при наличии квартиры с номером восемьдесят, которую отметили первой, квартир с номерами с первой по шестнадцатую просто не могло существовать!
Поначалу была путаница с почтальонами, которые упрямо норовили в поисках семнадцатой квартиры зайти во второй подъезд, а не в первый, но вскоре все привыкли. Этот факт так развеселил Курбана, что он невольно стал обращать внимание на новых жильцов.
Как и другие братья-близнецы, бежево-розовый, кирпичный дом изо всех сил старался казаться красивым, приветливым, благополучным. За внешними стенами скрывались тесные, бедные комнатушки с одинаковыми бумажными обоями, никелированными кроватями, гипсовыми статуэтками и фарфоровыми слониками. На комодах громоздились бюсты Ильича и Сталина, пограничника Карацупы с верным псом Ингусом, на стенах висели портреты вождей, трофейные немецкие коврики с оленями и медведями, в комнатах стояли одинаковые черно-розовые калоши, теснилась мебель с дешевой обивкой на безликих диванах и неудобных креслах.
Обладатели этих богатств, пережившие страшную войну, землетрясение, принимавшие бедность, как норму, никогда не знавшие другой, более благополучной жизни, были довольны и счастливы. Жизнь била ключом в недрах бежево-розового муравейника.
Звонки на дверях каждую минуту оповещали о появлении на многочисленных порогах чужаков или родных. Светильники на потолках отбрасывали не поддающееся подсчету количество теней. Из кухонных форточек, перебивая друг друга, разносились по округе запахи разнообразной стряпни и кипяченого белья. Непрерывно открывались и закрывались десятки дверей, окон, форточек, фрамуг. Ступеньки лестниц в подъездах, не переставая, считали шаги поднимающихся наверх и спускающихся вниз.
По утрам хозяйки – молодые и не очень, хорошенькие и некрасивые, комсомолки, коммунистки и беспартийные – выбивали пыль из бесконечного множества красных ковров. К многоголосью старых и молодых разношерстных людей добавлялось шуршание серых мышей и красных клопов, резвый бег рыжих тараканов, крики пестрых птиц, возня хомячков и кроликов, ржание лошадей, мычание коров, блеянье овец и коз, мяуканье полосатых и пятнистых кошек, лай беспородных собак и шум бесчисленной и неугомонной детворы.
А по вечерам в каждой квартире происходило свое действие, по большей части, неинтересное: приступы белой горячки и страстной любви, семейные сцены и плач младенцев, шуршание вечерней газеты и шипение кипящего чайника на плите, тихое пение девушки и брюзжание недовольной стервы, крики старой мегеры и нежные слова колыбельной, стук игральных костей и щелканье карт, смех, рыдание, храп, сопение, молитва...