Страница 5 из 37
Семья Тоя переехала в двухкомнатную квартиру в кирпичном доме на улице Малышева всего лишь месяц тому назад. До этого они жили в одной комнате в деревянном бараке с сортиром на улице, и там Той якшался с кодлой “рубленых”. Той в этой шайке парней своего возраста был вовсе даже не последним человеком, но не в силу своих физических возможностей, а исключительно благодаря принципиально-упёртому характеру с жёстко-справедливой логикой рассуждений. Ему ничего не стоило “взять на понял” и более взрослых пацанов. А уж этого босяка́…
– Ручонку сбрось с руля, гнида. Чё цапа́ешь вещь чужую? Мне пацаны из “рубленых” говорили за тебя, что ты частенько дурку прогоняешь. Дак со мной не проканает.
Руфик, не ожидая на своей вотчине такой наглости, отмяк на шаг и засорочил зенками по сторонам.
– Я же скататься кру… полкруга спросил.
– Спросил. Спрос не так правят, – Той смотрел на бандитёнка, взвешивая: то ли послать, то ли… – Ладна! Кататься не дам. Самому дали. Подкатить могу. Де живёшь?
– В фтором бараке от рынка, – всё ещё боязли́во недоумевал Руфик, но желвак этот гадёныш уже снова начинал наяривать.
Той сузил глаза и заорлил зрачок, уставившись в вороньи глазёнки Руфика, избегавшие смотреть на Тоя. Желваки бандитёнка быстренько прекратили тренировку и рассосались.
– Садись на багажник… Или чё?
– Дак да, подкинь.
Той как-то резво, но рассчитав, что на хвосте сидит пассажир, вертанул руль, заставив тем самым заскрипеть тормозами и крякнуть вхлам простуженным сигналом, вдруг появившийся сзади грузовик.
– Ты чё, блядская масть, разъездился?! – не очень, но достаточно громко выпалил Той в сторону остановившегося грузовика, но при этом более не оглядываясь, налёг на педали.
Быстро докатив до винного магазина, Той предусмотрительно остановился – там уже рядом был Руфиков барак и во дворе вполне могли околачиваться его пацаны. А такой расклад точно не входил в планы Тоя.
– Слазь, нам дальше не по пути!.. Велик надо отдавать.
– Лады. Встретимся, небось. Ты к какой школе приписался?
– В “трёшку” хожу.
– Не, я в “девятке” свой сармак[5] шкуля́ю[6]. Но, ничё. Может где и встретимся.
– Чё и нет. Я больше у “рубленых” да у “карьерных” обретаюсь. Если чё, подходи, с пацанами познакомлю.
Руфик снова зажелвачил, смачно по-блатному схоркнул и, сунув руки в карманы брюк, зашагал в сторону бараков; в его оглядках мало блазилось доброты. Той же, освободившись от назойливого “груза”, быстренько вертанулся вокруг продуктовой базы и вновь начал нарезать круги по асфальтированной дорожке вокруг дома…
Занятия в новой для Тоя школе ещё только начались. Нового товарищества, конечно, пока не сформировалось. Старая кличка Тоя – Ялик, как и его прежние друзья, остались в предыдущей школе – за “железкой”. В классе Той предпочитал держаться независимо, ни с кем не сближаясь, а стараясь разобраться в том, «кто есть что» – именно так он для себя это формулировал. Учился Той хорошо и очень просто. Учителей он держал на дистанции и если они ему “въезжали против шерсти”, то он мог быть даже не в меру дерзок, за что периодически получал записи красной ручкой в дневник. Отец за это Тоя поругивал, но выслушав и пару раз хлопнув для порядку ремнём, всё же удовлетворялся хорошими отметками по предметам и в душе скорее даже был доволен проявлявшейся в сыне независимостью в суждениях и поведении. Таким образом, Той утвердил себя среди учеников класса, как «ни от кого независящий».
Учителя приняли свободолюбивый характер Тоя как данность, поэтому старались разговаривать с ним без наигранной назидательности и даже с некоторой осторожностью в подборе слов. Они, не раз испытав на себе весьма жёсткие, но при этом очень точные и остроумные дерзости ученика, более не желали рисковать своей репутацией в классе и предпочитали в общении с Тоем выказывать уважительность и не проявлять агрессивность. Такое “привилегированное” положение добавляло Тою авторитета у всех.
Исключением был лишь один человек – учитель русского языка и литературы. Он был очень мягок характером, неизменно пребывал в несокрушимом своём интеллигентском обличии и считал, что главным достоянием человечества являются книги, а всё остальное создаётся людьми лишь для того, чтобы можно было эти книги писать, печатать, читать и хранить. Внешне учитель, возможно, был слегка полноватым, но от этого он казался и ещё более беззащитным. Он мог абсолютно безо всяких последствий сделать замечание Тою как в отношении знания учебного материала, так и относительно его поведения на уроке. Той эти весьма редкие замечания сносил либо безмолвно-беззлобно, либо уж в самом крайнем случае пробурчав: «Да ладно».
В общениях с хулиганами Той вёл себя заранее откровенно, без заискивания и плебейской боязни. Такое спокойное отравнивание привело к отстранённому уважению Тоя хулиганами. Общение же сводилось к устоявшейся церемонии:
– Здорово, Той. Как дела?
– Привет. Дерзко.
После этого пожимались руки, и каждый продолжал свой путь.
Хулиганская челядь и откровенные “шестёрки” не любили Тоя за его независимость, но в тоже время предпочитали с ним не связываться, в том числе и потому, что опасались получить “обратку” от своего же пахана. Но подлость этой тли всё же периодически проявлялась по отношению к Тою и всегда – исподтишка. Так и шла школьная жизнь Тоя…
Как-то в самом начале дня – перед первым уроком – школяры, как обычно, толпились в коридоре возле раздевалки. Толклись кучками – по интересам. Хулиганская шобла занимала место у туалета, так как их паханы ходили туда покурить; остальные же оставались «на шухере», чтобы если в сортир направится кто-то из учителей – “шестёрка” могла быстренько метнуться туда и предупредить. В общем, мужской туалет, да как впрочем, иногда и женский, были безысходно напитаны табачным дымом. И поэтому учительский контингент предпочитал посещать служебные сортиры для кухонного персонала в столовой. Тем не менее, в ученические туалеты они должны были забегать для «процедуры и профилактики» – так велел директор школы. При этом все понимали, что «процедура» ни на что не направлена и соответственно ни к чему не приведёт, и уж тем более ничего не исправит. А потому – зачем в холод курить на улице, когда можно в тепле и ничем не рискуя. Учительская «профилактика» посещения туалетов могла быть и внеплановой – это когда мат и хохот оттуда начинал перекрывать общий зуд “муравейника” в холле первого этажа школы. Тогда «процедура» достигала своего результата, и заход педагога резко снижал слышимость происходящего в “курилке”.
Но, пожалуй, самым эффективным оружием директора была тётя Нюша, служившая в школе уборщицей. Правда она – да это и понятно – руководствовалась исключительно прагматическим интересом. Её действия были всегда однообразны и предсказуемы, но одновременно и весьма действенны.
Вот и в этот день тётя Нюша шла по коридору к туалету своим суетливым шаркающим шагом, неся наперевес лентяйку с хорошо смоченной тряпкой. “Шестёрка” естественно распахнул дверь предбанника “курилки” и завопил: «Атас, Нюша!». Недокуренные папиросы в такие моменты даже не зачинаривались, а с проклятиями нарочно размазывались о стену или пол и обозлённые пацаны, подталкивая друг друга, вылетали из “курилки”, стремясь увернуться от мокрой гребаной тряпки тёти Нюши. И если кому-то приходилось ощутить на себе этот влажный шлепок то его звук, облизавший тело бедолаги, слышен был даже в кабинете директора. Лёгкий хохоток пробегал при этом по всему скопищу потребителей знаний, ставших свидетелями этого зрелища. «Заснул, падла?» – с этими словами “шестёрка” получал незаслуженную затрещину. А незаслуженной она была потому, что дело состояло не в том, что “шестёрка” заснул, а в том, что – дабы избежать тряпки тёти Нюши – нужно было просто обладать мальчишеской способностью уворачиваться. «Марш курить на улицу, приблюдки» – гнусавила тётя Нюша, оттесняла школяров к гардеробу и начинала медленно елозить тряпкой пол коридора. Во время этого действа и до самого звонка на урок в туалет можно было идти только – как в туалет.
5
сармак – деньги (жаргон)
6
шкулять – отбирать деньги (жаргон)