Страница 4 из 37
Выстрел бабахнул глухо и звук вместе с пороховым газом улетел в сторону горы над рекой и через несколько секунд аукнулся, отразившись от скалы. Лицо Мика просто сияло от удовлетворения результатом преподанного им урока.
Стайка уток взлетела с поверхности воды и помчалась в сторону кустов на той стороне протоки, где стояли охотники. И, о ужас! На поверхности воды не осталось ни одной птицы…
Мимо! Лёша растерянно опустил руки и готов был провалиться под землю от стыда или скорее взорваться гневом от досады. Но вдруг селезень резко спланировал в кустарник. Отец Тойво, изменившись в лице, очень громко крикнул: «Подранок», а кивком головы привил беспримерную прыть ногам пацанов.
Алексей и Тойво, как им казалось уже впоследствии, целую вечность носились по хлёстким кустам за селезнем, не обращая внимания на боль и кровь от царапин на лице и руках. Был момент, когда они, окружив, почти догнали селезня, но, в последний момент, видимо, собрав остатки сил, тот буквально вспорхнул с кочки и, пролетев пять-шесть метров, плюхнулся в ряску соседней протоки. Судорожно загребая лапками, селезень стал стремительно уходить по змейкам свободной воды в заболоченный рукав.
Парни на секунду приостановились, потом, решившись, бросились к берегу “окна”, но резкий окрик: «Стой» – буквально придавил их к зыбкой почве. Мика подошёл к парням и, ничего не говоря, стал изучающее на них смотреть…
Смятение… Вина… Беспомощность и бесполезность… Всё это последовательно отображалось на лицах парней.
Мика заговорил спокойно, но было видно, что он крайне недоволен произошедшими событиями:
– Стрелять легко. Отвечать за выстрел тяжело. Нет умения у самого, имей рядом друга. Другом, в данном случае, будет собака или лодка, – он помолчал, с минуту разглядывая мальчишек, и продолжил. – Сегодня вам повезло… этот подранок дробинку из крыла “выплюнет”. Но на будущее запомните: портить птицу или зверя, или рыбу – нельзя! – сказав это, он помолчал, и глаза его снова стали добрыми, а для Тойво – родными…
Много времени минуло после этого случая, но Тойво так никогда и не стал охотником, так и не взял в руки ружья. Впрочем, он через много лет стрелял «по живому», но это были уже иные обстоятельства и совсем другая история…
«Достал ствол, – стреляй и стреляй тогда уже наверняка или не доставай его вовсе» – это правило Тойво усвоил для себя твёрдо и был с ним согласен… поэтому и ружья в своём хозяйстве никогда не держал…
“Вчистую” Мика освободили только в самом конце 50-х. Ему дали разрешение для выезда на “материк”, но без права проживания в Карелии и городах: Москва, Ленинград, Киев, Минск, Рига, Вильнюс, Таллинн.
Однако при получении паспорта отъезд с Колымы чуть было не сорвался. Причиной же всему была подлость местного нквдшного начальства.
Когда Мика пришёл получать документ, он обнаружил, что секретарь управления ДальЛага предлагает ему расписаться за получение паспорта на имя Михаила Ивановича Карелина. Мика выразил недоумение по этому поводу, но секретарша брезгливо-нервно спросила: «Фотография ваша? Ваша! Чем тогда не устраивает?». Мика попытался объяснить, что у него другое имя, другое имя и у его отца и у него совсем другая фамилия. Тогда секретарша обозвала Мика “фашистским чухонцем” и, ткнув вытянутым пальцем в дверь кабинета начальника, занялась выдавливаем прыщей на своем лице.
Мика постучал костяшкой указательного пальца в дверь, чуть выждал и зашёл в кабинет. За столом сидел белобрысый плюгавенький человек в погонах подполковника госбезопасности. Он хмуро выслушал Мика, подержал в руках паспорт и, нахлобучив на глаза ненависть, произнёс:
– Неужели ты, вошь барачная, думаешь, что тебе кто-то позволит проживать в нашей любимой стране со своим оскорбительным для русского человека именем? Ты должен гордиться, что будешь носить настоящее имя! Но вас, прихвостней фашистских, только могила и исправит. Была б моя воля, ты бы у меня падла… В общем, так: или ты убираешься отсюда к ё… матери и живёшь, как советский человек, или… садись, пиши бумагу о твоём отказе получать паспорт, – сказав это, нквдшник пихнул по столу жёлтый лист обёрточной бумаги.
– Но знай, гнида, что в твоём деле лежит твоё собственноручное заявление на смену имени, которое угнетает тебя как гангрена на теле твоего финско-фашистского прошлого, – нквдшник сплюнул на пол и хлопнул хилой ладошкой по столу.
Вот тут-то и могло произойти то, что вернуло бы Мика в лагерь, а скорее всего он залёг бы уже навсегда в стылую колымскую землю. Мика стоял, сжав кулаки, прикусив до скрежета зубы, и сомневался лишь в том, сколько ударов и куда следует нанести этому плешивому нквдшнику.
Наблюдая за реакцией Мика, коротышка видно прочувствовал всю опасность своего положения, а потому вскочил со стула, подбежал к сейфу и, достав оттуда бумажку, бросил её на стол:
– Вот, убедись! Ты сам и накалякал это заявление, а в твоем деле уже вписаны твои новые данные…
Мика разжал кулаки, не сгибая спины, взял со стола паспорт и вышел из кабинета. Оказавшись на улице, он плюнул на дверь и со всей силы пнул её ногой. Мика понял, что и теперь у него по-прежнему нет ни возможности, ни права… а есть пока лишь надежда на свободу и её нужно попытаться сохранить.
Вечером, когда они вместе с женой рассматривали паспорт, то обнаружили и ещё одну подлость: на странице, где указываются дети, было вписано – сын Той.
Так Мика Карьялайнен стал Михаилом Ивановичем Карелиным, а Тойва – Тоем.
Семья покинула ДальЛаг и переехала в небольшой город с четырьмя военными заводами, десятью винными магазинами, тремя общественными банями, двумя больницами и полудюжиной одряхлевших колхозов вокруг города…
Жизнь нужно было начинать сызнова, стараясь ни в коем случае не допускать – пусть даже и в редких общениях с кем-либо – разговоров о прожито́м прошлом. Клеймо зэка, как и подчас ненавидящий взгляд Мика Карьялайнен ощущал на себе многие-многие последующие годы…
3
В Германии – замок на горке,
В Британии – город и сад,
В России прекрасны задворки
и вечно не блазен фасад.
И краска с него облетает,
чуть зной или дождик полил:
то сурика в ней не хватает,
а то не хватает белил.
Зато за уборной и грядкой
пролитый с небес невзначай
настой до забвения сладкий
ромашка, лопух, иван-чай.
Лишь этот любовный напиток
нас накрепко держит всерьёз,
как держит сияющий слиток
реликтовых странных стрекоз.
Ещё не “гхукнул” заводской гудок и поэтому на улице было совершенно безлюдно. Той катил на велосипеде, виляя влево и вправо во всю ширь дороги. Наслаждение от движения по асфальту вполне затмевало неудобство от слегка моросившего дождя.
– Эй ты, стой… падла.
К велику подскочил и, ухватившись за руль, резко остановил его плотный раскосый пацан. На его лице вязко сидела гримаса злобы, ещё не укоренившейся в каждой черте как у взрослого бандита, но с уже натренированными желваками, призванными изображать пренебрежительное превосходство.
– Где такие шкеры[3] надыбал? Слазь! Давай покататься!
Той уже был наслышан об этом шпанёнке – Руфике Мудинове – младшем брате авторитетного бандита, кодла которого хороводила аж до самого “Парка Большевиков”. Постоянные битвы “малышевских” и “парковских” были привычным времяпровождением дворовой босо́ты[4]. С другой стороны от улицы Малышева – через “железку” (железнодорожные пути) – “малышевских” подпирали и держали свою территорию “рубленые” (там располагался посёлок рубленых деревянных бараков) и “карьерные” (там периодически бу́хал взрывами щебёночный карьер).
3
шкеры – брюки (жаргон)
4
босо́та – рядовая шпана (жаргон)