Август

Самыми счастливыми моментами в тихой жизни Лейлы были минуты, когда все трое детей засыпали в своих деревянных кроватях в большой светлой, выделенной под детскую, комнате. Когда муж еще не успевал приехать с работы, а она могла, глядя на нежные умиротворенные дремой родные лица, посидеть в тишине и помечтать. Мечты были скромными, скуповатыми. Она боялась себе признаваться в каких-то желаниях, искренне считая это проявлением неблагодарности к дарованному ей свыше семейному счастью, однако проблески надежд, обрисованные ее свободным от границ воображением, все же освежали ее после трудовых будней. Лучше всего ей мечталось о том, как она могла бы воссоединиться со своей семьей, как внуки радостно запрыгивают на колени к добродушным старикам, будь они живы, и как ее отношения с мужем из черно-белых тонов окрашиваются в красивые пастельные  оттенки. Чем дольше длились эти минуты, тем сильнее она погружалась в свои мысли, и тем сложнее бывало ей вернуться к реальности.

Дети спали и сейчас. Но сегодня тишина особенно давит вперемешку с тиканьем секундной стрелки на больших старинных настенных часах в гостиной. Лейла не любила эти часы. Как и многие вещи в их доме.

Квартира по роскоши убранства напоминала исправительное учреждение. Виктор не любил декор, считая его пустой напыщенностью. В тех случаях, когда Лейла привносила в обстановку яркие нотки, свойственные ее некогда живому характеру, он либо прямым текстом просил ее избавиться от излишеств, либо избавлялся от них самостоятельно. Излишеством могла служить вручную расписанная ваза для полевых цветов, или связанное крючком цветное покрывало для жесткой кушетки, или вышитые ею цветные салфетки на обеденном столе. Ее бабушка так многому ее научила! Лейла даже не всегда знала, где оказывались эти вещи после их исчезновения, однако научилась ловить презрительный взгляд Виктора в их сторону еще до того, как тот в мыслях выбрасывал ее. В таких случаях она успевала припрятать дорогие ей предметы быта в маленький кованый сундук, доставшийся ей по наследству от матери, в надежде, что когда-нибудь ее дом снова станет ярким и можно будет вновь ими воспользоваться. Пока это было лишь в ее мечтах. Кое-чему из созданного Лейлой декора все же удавалось прижиться – например, прозрачным занавескам в едва заметный белый на белом фоне цветочек, тряпичным куклам для Маши или лоскутным мягким коврикам в детской. Туда Виктор если и заглядывал, то не вникал в детали. За вечным детским беспорядком было трудно разглядеть обновки, и поэтому там Лейле можно было дать волю фантазии.

Квартира была просторной, но отчего-то тесной; теплой, но не уютной; она была ее пристанищем и одновременно чужбиной. Но попытки влить в обстановку душу Лейла не оставляла.

Лейла смотрела на свое отражение в оконных стеклах.

Через распахнутую створку бесшумно влетела бабочка. Свободная такая, ее не  останавливают рамки частной собственности и приличий. Очень красивая, легкая. Села на штору. Штора даже не колыхнулась. От движений человека в этом мире всегда что-нибудь колышется. Если не сейчас, не рядом, но где-то отдается обязательно. Эхом последствий. А бабочке не страшно. Совсем. Сидит, украшая все вокруг себя. Что-то вспомнила, вспорхнула, улетела, не оставила после себя даже точки. Бабочка живет ярко, пусть даже всего сутки. А может и не было ее. И слишком легко было бы вообразить ее снова на этом же месте. Природа идеальна. Человечество нет. Почему? Человек же тоже природа. Или нет?

Ключ в скважине, скрежет замка, шорох на пороге. Этот привычный звук Лейла почти различает, настолько ясно и одинаково он обычно звучит. Но сейчас он только в воображении. Виктора нет, и судя по подкрадывающейся ночи, его уже можно не ждать.

Можно ложиться спать.

Может оно и к лучшему.

Глава III.

Лопырев вышел из Большого кабинета. «Чтоб тебя… за ногу…» – проговорил он одними губами, обращаясь не то к начальнику, не то к спровоцировавшему неразбериху заключенному. Он зло поморщился, представляя, что сейчас вместо положенного после отбоя короткого перерыва, во время которого он хотел отыграться за вчерашний проигрыш в карты, ему предстояло предоставить отчет об инциденте.

Мысли блуждали, пытаясь обогнать его в узких коридорах, на все же сохраняли логическую связь.

«…Сегодня, значит, не получится уже. Да и ладно, пара дней и вопрос решен. Все равно отыграюсь. Переваловский приказ. Отчёт. А перед этим нужно распорядиться насчет поисков нарушителя, пацана этого. Что за чертовщина, откуда здесь вообще могут быть дети? К этим окрестностям, с их атмосферой, приблизиться добровольно может только полностью одичавший. Хотя пацана можно понять. Его папаша здесь, а матери, судя по всему, глубоко наплевать. Ищи его теперь неделю. Ему не выжить одному тут. Прав Перевалов, хоть он и кретин, что тот, кого мы ищем, уже вряд ли нуждается в нашей помощи. Не сегодня, так завтра, или через месяц, его будущее его настигнет. Прошлой ночью тут выли волки. Ищи сейчас в лесах себе приключений… И еще болота эти… Что мы там найдем? Если уж судьба этому мальцу с волками встретиться, уж лучше бы он сделал это до происшествия. Меньше мороки было бы всем. И этот папаша бы дрых сейчас в камере, а не в санчасти валялся. Эх.… Так-то жалко парня, совсем еще ребенок же. Я в его годы, помню, таким же любопытным был, все время шатался, где нельзя было. Это и манило.… Ну что теперь. Это его выбор, хоть он мало что еще понимает… Первым делом, значит, надо распорядиться насчет ребенка, потом проконтролировать состояние отца. Медик как-то неубедительно отвечал на вопросы о последствиях его ранения. Может, пьяный был. Конечно, при его-то службе, что ему еще делать? В носу ковыряет сутками. Три раза в день таблетки горстью отсыпать, и дальше на боковую. А несчастные случаи… Как будто часто такое случается! Ну почему опять в мою смену? Наверняка, караульные еще снаружи, в поисках,  надо как-то уточнить, что у них там происходит. И людей вызвать, для таких поисков у меня народу мало, на территории некому оставаться, если всех отправить в лес…”

В размышлениях он подошел к воротам. Часовой бодрым жестом отдал честь. Конечно, как тут не бодриться, когда твоя основная обязанность – с краю стоять и наблюдать, как другие вязнут.

– Не было новостей?

– Нет, товарищ лейтенант. Не вернулись еще. Уже совсем темно.

– Да. Вижу без тебя, что темно. Что узнаешь – сразу мне. Когда вернутся, пусть без тормозов ко мне. Не к Перевалову.

– Будет сделано, товарищ лейтенант.

Вернулся к себе. Несколько звонков помогли сформировать дополнительную группу для поисков. Отдал распоряжения, сел писать отчет. Вспомнил про заключенного. Звонок медику. Не отвечает. На обходе наверное. Или уже дрыхнет. Придется идти самому.

Госпиталь располагался на отдельном участке, на северной границе жилой и производственной зон. Он представлял собой отдельный периметр, с собственной системой охраны и отличиями в архитектуре. С этого участка началась история всей тюрьмы. В прошлом столетии все камеры умещались в этом обветшалом сером здании на сотню человек при полном размещении. С ростом населения, преступности и государственности здание перестало отвечать общественным запросам, и было переоборудовано под временный госпиталь. К тому, что временно, требований всегда меньше. Но лишь там, где поселилось временное, рождается постоянность, одно без другого не проживет ни минуты.  На скорую руку были залатаны внешние последствия времени, но в воздухе по-прежнему витал запах предков и наказания.

Периметр госпиталя по старинной традиции был защищен рвом, а сами помещения внутри были ниже и уже, чем в основном здании. Чтобы сюда добраться, приходилось миновать все его постройки, пустые участки под будущие нужды, часовню, отдельный пристрой, где располагались карцеры, и проход между двумя воротами. В потемках эти унылые строения выглядят особенно мрачно. Ветер с востока пригнал затхлый болотистый запах. И прохладу. Лопырев поднял воротник своей легкой куртки. Территория учреждения была огромная, а наполненность ниже среднего – и непонятно до сих пор, было ли это следствием снижения ожидаемого количества преступности, или все же это немой упрек, как велико еще поле для деятельности его сослуживцев. Многие участки оставались незаселенными, безжизненными, они замерли в ожидании своих постояльцев, не убавляя своей пустотой бдительность охраны. Сотрудникам при необходимости перемещений приходилось преодолевать немалые расстояния, а в темноте прогулка посреди мертвых стен и бьющих током проводов была не самым приятным занятием. Хоть велосипед пригоняй. Зачем раздувать такие площади? Лопырев злился. Хотелось скорее вернуться к отчету. Точнее, хотелось не к отчету, а к чертям отсюда, но выбора не было, а была очередность приказов.