Страница 27 из 28
Как полон он был неразгаданных чудес, как живительна была его прохладная тень под вековым сводом, и каждый камень шептал мне старую сказку, чудную сказку былого, невозвратного… Пусть то была ложь, но как хотелось ей верить! И когда жрецы в белых ризах возносили к небу молитвы, я падал ниц и холодных плит касался лбом, и так тепло становилось в душе моей, и накипали слезы… Я верил и жил.
Но вот я поднялся и боязливо оглянулся кругом. И тут впервые что-то коснулось меня и стал я прозревать.
И сказал я самому себе: жрецы обманывают народ, и идол тот каменный, а не бог. Испугался я своей мысли и хотел вернуться к старой наивной вере, к каменным плитам, охладившим мое воспаленное лицо, к слезам умиления, к миру души… Но не мог.
И смелее стал смотреть я вокруг. И увидел, что все ложь и обман. Обман эти белые ризы, эти клубы жертвенного дыма, этот холодный и бездушный мрамор божества. Обман порфира и виссон. Обман красота дев, принесших цветы для брачного обряда к подножию идола. Обман и взоры, казавшиеся мне раньше звездами, взятыми с синего полога вечного неба. Все обман и ложь!
И впервые на уступах моих зазмеилась насмешливая улыбка и хриплый от волнения голос произнес слово осуждения и отрицания…
А жизнь шла по-прежнему, никто не хотел верить моей правде, все смотрели на меня, как на врага, и грудью отстаивали свою неправду, свой обман.
И ополчился я и вызвал на бой жизнь. И стал глумиться и разрушать, и радовался победе своей. Ликовал при громе и треске падающих зданий и оглашал воздух победным криком при зареве пожара. Я ликовал и жил борьбою.
Несчастный, я разрушил мой собственный храм, храм моей души и вот… жалею теперь о последней колонне и готов молиться на нее, как на святыню.
О, приюти меня! О, дай мне живительную тень, дай скрыться от палящих лучей. Ты так прекрасна, дай мне смотреть на тебя, чтобы только не видеть всех обломков, оставленных мною в жизни. Ты ведь у меня одна осталась. Все, все разрушено. О, как бы теперь ушел я под сень старого храма, как благословлял бы его холодные плиты, как бы молился…
— Сдайся, сдайся! Вернись. Победи самого себя. Поверь. Примирись с жизнью, и храм возродится из облаков.
Поздно! Я сижу у подножия последней колонны, обнимаю ее и трепещу в страхе, что буря и гроза разобьют этот последний мой идол, одиноко стоящий среди развалин мусора и грязи — трофеев моей победы над жизнью.
А. Куприн
С. Я. Соломин
Через несколько дней исполняется годовщина смерти талантливого газетчика и фельетониста, некогда сотрудника «Биржевых ведомостей» Сергея Соломина. Книжка его рассказов, изданная после его смерти, давно успела разойтись. В скором времени выходит ее второе издание, новый сборник, собравший его последние рассказы. Этой книге предпосылается предисловие А. И. Куприна, очень характерное столько же по оценке писательского и человеческого облика С. Я. Соломина, известного представителя русской литературной богемы, сколько и по выраженному общему взгляду талантливого автора «Поединка» и «Ямы» на положение русского писателя вообще. Приводим полностью эти строки нашего известного беллетриста, посвященные участи менее удачливого собрата.
У широкой русской публики слабое и какое-то странное противоречивое представление о своих писателях.
С одной стороны, мы гордимся русской литературой, чтим и мучаем своим вниманием ее представителей, а с другой стороны, нам ставят чуть ли не в кровную обиду, если писатель умирает не на чердаке или не в бесплатной больнице. Разве не укоряли мы Толстого его усадьбой, Некрасова — картами, Пушкина — камер-юнкерством, Гончарова — чиновничеством, Чехова — дачей в Ялте, Андреева — моторной лодкой, Дорошевича — автомобилем, Бунина — академией?!..
Но надо сказать правду: все — от удачи счастливцев, избранников по роду и исполнительному таланту. В громадном же большинстве наш писатель влачил и продолжает влачить зыбкое и тяжелое положение злосчастной русской богемы. Здесь и необеспеченное положение, неуменье налаживать свою жизнь, изнуряющая ежедневная работа ради куска хлеба, равнодушие к завтрашнему дню, широкое гостеприимство, невозможность отказать в просьбе и многое другое.
Типичным представителем этой богемы был и остался до конца своих дней покойный С. Соломин (Сергей Яковлевич Стечькин).
Этот хмурый, высокий, сутуловатый, рыжекудрый человек, с всегда поникшей головой, с мрачным взглядом исподлобья, отличался необыкновенной трудоспособностью, был ценим редакциями газет, любим публикой и… скончался совершенным бедняком. Он писал злободневные фельетоны, передовые статьи, рассказы, романы, даже специальные сочинения по военной истории. В последнее время, после двадцатилетней работы, его властно потянуло к научно-фантастической повести, и он с энергией и наслаждением отдался этому влечению.
Предлагаемая вниманию читателей книга почти вся состоит из произведений этого жанра. Несомненно, на них отпечаталось влияние Г. Ж. Уэльса, но надо помнить, что подчиниться влиянию большого ума и таланта не значит рабски подражать ему.
Повсюду — в живописи, музыке, литературе, в сценическом искусстве — мы видим, что ученик некоторое время идет по следам учителя и постепенно находит самого себя, до тех пор, пока не откроет своей собственной тропинки, по которой он пойдет один.
Очень жаль, что смерть безжалостно оборвала жизнь нашего друга. В его последних романах: «Под стеклянным колпаком», «Необычайное приключение Оскара Дайбна и Кондратия Невеселова», в прелестных рассказах «Освобожденные звери», «Завтра», «Чертов кузнец», <нрзб.> и еще много других, — ясно сказывается большой ум, ученость, громадное знание жизни, наблюдательность, широкая эрудиция и почти нерусская увлекательность сюжета.
В. Регинин
Тихий писатель
Если бы этот тихий писатель пришел в литературный лагерь не в годы особой приниженности и растерянности русской журналистики…
Если бы его первые строки увидели свет в те дни, когда критикой и обществом так щедро раздавались почетные ордена и звезды каждому выступавшему на поле литературной деятельности…
Если бы имя его зажглось в печати в те крикливые, шумные годы, когда автор, еще не освободившись от литературных пеленок, уже становился прославленной знаменитостью, когда даже бессвязный беллетристический лепет встречал восторги окружающих, а первый шаг писателя превращался в триумфальное шествие во главе с газетными церемониймейстерами, интервьюерами, услужливыми критиками, кружковыми демагогами и славословящим хором лекторов…
Если бы свой первый шаг Соломин сделал не в девятисотых годах, а на пять лет позже, когда, точно сказочного царевича Гвидона, бурные общественные волны выбрасывали на литературный берег одного за другим фантастических принцев пера…
Если бы в это счастливое для нынешних авторов время Сергей Соломин не был уже сгорблен, сломан и смят голодными и тоскливыми днями, убившими многих тихих тружеников пера, — то смерть его где-то в Новой Деревне заставила бы вздрогнуть и окутать печалью сердца не двух-трех близких друзей покойного, снесших в могилу его гроб, а огромной читательской толпы, потому что она должна была его любить, и не могла не увлекаться его творчеством, — ведь он так близко подошел к ней и часто так свежо и просто отвечал на те вопросы дня и многих лет, которыми читатели обильно забрасывают писателей-публицистов.
Недели за две до смерти он приготовился собрать свои многочисленные рассказы и статьи и выпустить их отдельными книжками, — тогда бы вполне ясно и законченно обрисовывалось его значение в журналистике за последние годы.
Но неудачная жизнь оборвалась внезапной смертью и ничего не осталось после нее, кроме обрывков бумаги, среди которых была найдена страшная предсмертная исповедь писателя.