Страница 2 из 39
Мы развернулись и ушли, как оплёванные. С тех пор я тоже как Мартин Лютер Кинг, только наоборот.
Я признался себе, что больше мне уже ничего не может быть интересно на этой планете, что я устал придумывать, над чем бы мне еще хотелось поэкспериментировать. Я вынужден был признать, что мое параллельное существование в двух имманентных состояниях - иллюзорного бытия и подлинного, настоящего небытия сделало из меня призрака, неспособного ни на что, кроме ярости созерцания, которая поначалу, когда впервые охватила меня, даже радовала, но со временем, сумела мне надоесть. Теперь я лишь мирился с ненавистью, стараясь не трогать её, потому как она давно уже была похожа на воспалившийся аппендикс, одно лишь прикосновение к которому могло привести к его разрыву. Я явственно ощущал запах гноя и слизи, которыми мой аппендикс ознаменует свой разрыв. Я ждал, терял силы, не стараясь их ниоткуда почерпнуть, поскольку давно уже утратил все, даже самые маленькие, способные случайно, без моего ведома затеряться в уголках моей души, крупицы надежды. Надежда умирает первой. Именно поэтому я был убеждён лишь в том, что наступит день, когда я посмотрю в глаза единственному человеку, в чьём несуществовании я бы не сомневался. Той, которую я бы видел - в силу её невидимости; той, в чьих глазах отражалось бы ничего, которое постоянно таилось в моих зрачках. Я жаждал ее появления, я вожделел ее прикосновений, но больше всего мне нужно было, чтобы появился хоть кто-то, кто бы увидел меня таким, каким меня нет, мне нужно было подтверждение моего собственного несуществования. Теперь, я могу признаться, что по сути дела мне было не важно, кто сообщит мне, что меня нет и что именно поэтому аз есмь. Я есть то самое ничего, которое отражается в зеркале, когда в него никто не глядит.
Однако со временем я стал подозревать, что завоевать ничего непросто. Меня стали мучить воспоминания о моей прошлой жизни. В той жизни откуда-то постоянно раздавался неявный гул постепенно переходивший в грохот, звучала странная речь на непонятном, но ставшем вдруг понятным языке. Там была женщина всех женщин, её звали Испания.
***
Кто я?
Я давно уже догадывался, что я есть не тот, кто я есть. Момент узнавания стал точкой отсчета моего освобождения.
Мой дедушка был испанским коммунистом, который, после поражения Народного Фронта в Гражданской войне, бежал в Советский Союз, женился на русской женщине и, спустя несколько лет, был расстрелян. Может быть в связи со своим испанским происхождением, а не только из-за полученной травмы и перенесенной операции, я постоянно ощущал свою инаковость, абсолютное одиночество, вызванное категорической непохожестью на окружающих. "Чтобы знал я, что всё безвозвратно, недотрога моя и утрата, не дари мне на память пустыню - всё и так пустотою разъято. Горе мне и тебе и ветрам, ибо нет и не будет возврата..." Так писал испанский поэт Лорка. Еще в детстве, к удивлению окружающих, я принялся самостоятельно учить испанский язык, чтобы читать поэзию Лорки в оригинале. Мой город, дома, поднимавшиеся амфитеатром в горы, кварталы городских нищих живо напоминали мне хижины цыган в Гранаде - недоставало только красных черепичных крыш.
Однажды, когда мне было лет двенадцать, мы находились с матерью в Москве и там, в книжном магазине на Кузнецком Мосту, я присмотрел себе пару школьных учебников испанского языка, но купить не решился. Затем случилось так, что наш авиарейс домой отложили и тогда мать взяла в Домодедово такси. Не считаясь с расходами, мы съездили обратно на Кузнецкий Мост, купили испанские учебники и вернулись обратно, успев к посадке на рейс.
Я, как герой Саши Соколова из "Тревожной куколки", вместо того, чтобы родиться в Буэнос-Айресе, носить гордое имя Алехандро и говорить по-испански, вынужден был родиться в России с именем Александр, нелепой фамилией Грач и необходимостью ежедневно изъясняться на варварском северном наречии. Оказался неизвестно кем, кем угодно, а именно - самим собой. Отсюда, видимо, все мои беды.
***
Pankratus, бедный Pankratus. Ты был слишком развитой фигурой в нашей странной военной стране. Бродяжничая по всей России, ты пристрастился к чтению. Потом случайно оказался владельцем библиотеки дореволюционных антикварных книг, прочитал их все, читал "Диалоги" Платона и делал выписки. Когда ты умер, от всего этого ни осталось ничего.
***
Наша ошибка заключается в том, что мы постоянно воображаем возле себя каких-то невидимых наблюдателей. Мы живем не своими собственными, а чужими мыслями. Оценочная зависимость заменяет нам разум. Что касается меня, то от мнения окружающих я почти не зависел, потому что в обычном общении не нуждался. Из года в год, по мере взросления, я все больше превращался в книжного затворника и осознавал свою категорическую отделенность от сверстников. Первое время я еще играл с ними во дворе, но вскоре мне это стало совершенно неинтересно.
Я собирал возле своей кровати стопку самых разных книг и предавался запойному чтению, выбирая то одну, то другую книжку и прочитывая и перечитывая любимые места. Часто мне не хватало дня и я читал большую часть ночи, спрятавшись под одеялом и освещая страницы фонариком. Я абсолютно одичал и выходил на улицу (не считая походов в школу) только в случае крайней необходимости, поскольку дворовые дети постоянно передразнивали мою расхлябанную, в результате нарушенной координации движений, походку. Когда я шел в одиночестве, мои движения были более или менее непринужденными, но когда я выходил на открытое пространство, где становился легкой мишенью для насмешливых взглядов детворы, походка становилась дерганной, а голова тряслась как у впавшего в маразм старика. Все это не прибавляло мне желания появляться на публике: необходимость общения сковывала и унижала меня. Но больше всего меня парализовывало присутствие девочек, насмешек которых я опасался до слёз. Когда к родителям приходили в гости знакомые вместе со своими дочерьми, я позорно скрывался в маленькой комнатке, стараясь не выходить даже для того, чтобы справить нужду. У меня для этих целей под кроватью была предусмотрительно приготовлена банка, содержимое которой я, улучив момент, выливал через форточку в соседский огород. В итоге, видя мое странное поведение, гости смущались и говорили со смехом моим родителям: " - Ну, мы пойдем, иначе он у вас совсем там умрет от голода".