Страница 49 из 109
- Заходи, конечно.
- Семен Афанасьевич, дайте мне какую-нибудь работу, много работы. А то сбегу.
- Бежать незачем. Ты знаешь, здесь насильно никого не держат.
Король досадливо отмахивается:
- Ну, уйду. Мне жить не дает этот горн дурацкий.
Я смотрю на него с удивлением:
- Ты что, Дмитрий? С тобой кто-нибудь говорил про горн?
- Никто не говорил. Только Репин этот... он так смотрит - я бы его придушил. И Володька места себе не находит. Ловит всех - и каждому: "Я не брал! Мы не брали!" Не могу я...
- Дела много, сам видишь. Выбирай, что тебе по душе.
- Не знаю, - говорит он угрюмо, глядя в окно. И потом со сдержанной страстью: - Мне бы потруднее. Я бы сейчас показал - у-у!
Помолчав, он добавляет:
- Софья Михайловна меня проверяла... чтение, письмо, там... арифметика...
- Да?
- Говорит - четвертая группа от силы, а то и вовсе третья.
Лицо Короля темнеет. Кажется, он даже похудел за последние дни, так обозначились скулы, и губы стали как две тонкие полоски, - от обиды он всегда крепко сжимает губы.
- Лучше совсем учиться не буду. Не могу я с сопляками сидеть в одной группе! Мне Петька в сыновья годится.
Сгоряча он, видно, не понимает даже, что за чушь порет. Но мне тоже не до смеха.
- То-есть как это - не будешь учиться? А Стеклов?
Старший Стеклов тоже будет в четвертой группе. Но он спокоен, его не смущает, что он, самый взрослый из всех ребят (ему скоро пятнадцать), оказался в одной группе с маленькими, - там будут даже двое из его же отряда. Никому и в голову не придет посмеяться над ним, все знают, что это бесполезно. Знает и Король.
- Вы мне, Семен Афанасьевич, на Стеклова не указывайте. С него все как с гуся вода. Он спокойный. Ему плевать, что там про него говорят.
- А тебе не плевать?
- А мне не плевать.
- Ну хорошо. Что же ты будешь делать?
- Буду в мастерской вдвое работать.
- И останешься неучем? Ну ладно, у тебя головы на плечах нет и ты согласен остаться неграмотным, да ведь за тобой другие пойдут - это ты понимаешь? Ведь не один на тебя кивнет: а вот Король не учится - и я не буду.
- Семен Афанасьевич! Я с Разумовым хочу! Мы с Володькой сколько времени неразлучно... хватит того, что без Плетня живем...
- Да ты сам посуди, как же можно? Ты там не то что последним будешь, ты и совсем заниматься не сможешь, это ведь пятая группа.
В дверях появляется Екатерина Ивановна - она слышала последние слова и с ходу включается в разговор.
- Эх, Митя, - говорит она, - не уходить бы тебе - мы бы с тобой за лето позанялись, догнали бы пятую группу...
- Екатерина Ивановна! - Король срывается с места. Он стоит перед Екатериной Ивановной, прижимая руки к груди. - Вы занимайтесь со мной сейчас! Я знаете как буду... Я изо всех сил буду! Я прежде учился ничего. А теперь бы я...
Меня, можно считать, нет в комнате. Обо мне забыли начисто. Стоят друг против друга, хмурят лбы, соображают вслух.
- Да знаешь ли ты, что это значит?
- Екатерина Ивановна!!
В этих двух словах всё - и клятва, и мольба, и надежда.
- Екатерина Ивановна! До сентября догоним?
- Если будешь...
- Буду! Буду! - Король вытирает пот со лба, садится на прежнее место. И вдруг говорит: - Семен Афаиасьевич! А если и Сережка?
- Так ведь ты говоришь, с него как с гуся вода, ему наплевать?
- Ну... Семен Афанасьевич!
Часу не прошло - ко мне является Жуков.
- Ты что, Александр?
- Семен Афанасьевич, надо бы Королю какое-нибудь дело дать.
- Мы уж думали об этом с Алексеем Саввичем и надумали. Тебе ведь трудно быть и командиром отряда и председателем совета: что, если Король в отряде сменит тебя?
- В отряде? Нет, Семен Афанасьевич, командиром лучше бы Подсолнушкина. А вот я советовался со Стекловым, с Суржиком, Колышкину говорил... Мы вот что думаем: приехали в тот раз гости - мы им в баскет проиграли. Приедут опять - опять проиграем. Команда не постоянная, меняется, настоящей тренировки нет. В пинг-понг ребята дуются - тоже без порядка. Военная игра скоро, а если вы в городе, занятия проводить некому. А Король... вы знаете, если он чего захочет, он что угодно сделает. Расшибется, а сделает. Вот и пускай заведует всем этим... ну, культурным, что ли, досугом.
- Досугом. Так. Неплохо придумано. Я поговорю с Алексеем Саввичем и Екатериной Ивановной. Пожалуй, это самое правильное.
- А знаете, кто придумал?
- Кто?
- Петька. Он все никак не успокоится насчет того проигрыша. Он и тогда говорил: "Вот был бы Король - нипочем бы не проиграли". Король только вернулся, а Петька и пристал, так за мной по пятам и ходит: скажи Семену Афанасьевичу да скажи Семену Афанасьевичу.
- Можно к вам? - В дверях Алексей Саввич. - Послушайте, Семен Афанасьевич, какая идея пришла в голову нашему Пете: он предлагает всю культурно-массовую работу поручить...
- ...Королю? - Мы с Жуковым смеемся.
- Ах, вы уже знаете? Ну да, Королю. По-моему, это прекрасная идея. У Петьки государственный ум! Он мыслит, я сказал бы, масштабно!
Репин не ушел. Мне кажется, я понимаю ход его мыслей: уйти так - это означало бы признать полное свое поражение. Уж если уходить, то с треском, независимо, гордо, потому, что сам захотел, а не потому, что какой-то там Подсолнушкин или Жуков сказали - уходи. Нет, уйти так бесславно он не мог.
Чего-чего, а выдержки у парня хватало. Он вел себя в точности так же, как все последнее время. Подчинялся режиму. Сносно работал в мастерской руки у него были умные. Как говорили, прежде он был одним из самых ловких карманников среди ленинградской беспризорщины, - а теперь эти ловкие, небольшие, но крепкие руки легко, без усилия усваивали всякую новую работу, овладевали любым новым инструментом.
А все-таки он был сам не свой - все его самообладание не могло меня обмануть. Его внутренне всего пошатнуло. Может быть, это было первое в его жизни поражение. Он был умен и хорошо видел, что от прежней власти не осталось и следа: ребята защищены и больше ни в чем не зависят от него. Своим влиянием на Колышкина и еще трех-четырех ребят из своего отряда он не дорожил: он умел, разбираться в людях и понимал, что и десяток покорных Колышкиных не прибавит ему блеска и славы. Я чувствовал, знал по прежним нашим разговорам: ему важно, что думаю о нем я. Все, что было сказано тогда, уязвило его глубоко и надолго. Как видно, уродливо разросшееся самолюбие было самой определившейся чертой в его характере - и ничто не могло задеть его больнее, чем презрение. А я знал: презрение - лекарство сильное, но опасное; недаром кто-то сказал, что оно проникает даже сквозь панцырь черепахи. Им можно отравить - и тогда обратного хода не будет. Да, Репин был для меня задачей трудной и тревожной, я ни на час не мог забыть о нем.