Страница 62 из 139
- Стоять, Чара! - раздался резкий окрик в тени исполинского валуна.
Вековые камни лежали здесь, словно мифический гигант скатил их из узкого ущелья в бухту. В полосе света показалась фигура хозяина собаки. Это был егерь. В выцветших шортах, бронзовый и скульптурный, перепоясанный широким ремнем, он был хорош и выразителен. Как, натянутая струна, Таня пошла навстречу. Заворчала псина, стыдливо следя за ее движениями.
- Кто ты? - Егерь отступил на шаг, изумленный белоснежным видением, чуждым стыда.
- Неважно.
Она разглядывала его юное горбоносое лицо, ловя на себе первобытно-хищный взгляд удлиненных черных глаз. Ее тело пробила дрожь, с языка сами собой посыпались слова, словно острыми камнями ударяя незнакомца.
- О Аллах, тебя ли я вижу?
В ярком свете луны она отчетливо увидела, как потемнело лицо юноши.
- Закрой пасть, грязная женщина.
Она наступала, кривя губы.
- Это хорошо, Аллах, что ты узнал меня. Разве же я могу тягаться чистотой с твоей возлюбленной ослицей? Ведь старшие пока разрешают тебе любить только ослицу? А? Аллах!
Блеск луны озарил оскаленные зубы егеря.
- Я зарежу тебя!
- А что, Аллаху дозволено совокупляться с зарезанными?
- Замолчи! - крикнул егерь. - Последний раз говорю!
Собака прилегла на плоскую вершину серого камня и, замерев, наблюдала за происходящим. Ее глаза отсвечивали зеленым.
- А своей ослице ты тоже запрещаешь кричать? Как это у тебя получается? Может быть, она тоже говорит тебе плохие слова на своем языке?
Таня широко расставила руки и сделала еще. шаг. Она увидела, как пальцы егеря судорожно схватились за нож.
- Ну, иди же сюда, зарежь меня, о мой Аллах!
- Грязная, неверная тварь! Я проучу тебя!
Он отбросил нож в сторону и скатился вниз, на ходу расстегивая ремень. Таня хохотала. Он подошел совсем близко, и она заметила, как на его бронзовом лице четко обозначился белый треугольник вокруг рта.
Он резко толкнул ее на песчаную проплешину в гальке, и, падая, она слышала, как шипение набегающей волны смешалось со свистом ремня, рассекающего воздух.
Первый удар пришелся по плечу и лопатке. Таня тихо завыла. В глазах вспыхнул ослепительный свет, и в этом беспощадном свете с неземной четкостью проявился Павел с Нюточкой на руках. Он улыбался ей, девочка протягивала руки.
Удары сыпались со всех сторон. Она, не прикрываясь, принимала их, стонала, закусив губу, извивалась в исступлении. Пронзительная боль мешалась со столь же резким, внезапным наслаждением, сливалась с ним в единое целое. Из раскрытых Таниных губ вырывались короткие, еле слышные стоны. Она билась на берегу, словно рыба, выброшенная из воды. И когда вдруг отпустило и Таня вновь услышала шип то ли волны, то ли опускающейся плети, она стремительно выпрямила ноги, одновременно перевернувшись. Юноша, пойманный на замахе, упал навзничь, и Таня моментально, словно Диана-охотница, оседлала его, припечатала руки к земле и впилась губами в его рот, впитывая запахи чеснока и кумыса.
Поцелуй получился долгим и жадным. Таня сосала кровь из его надкушенной губы, а он изгибался под нею, бился, все норовя сбросить ее. В такт одному особенно мощному рывку Таня откинулась назад и позволила ему приподняться. Теперь уже он пришпилил ее к земле, одной рукой удерживая ее руки над головой, а второй - расстегивая свои армейские шорты.
Он вошел в нее требовательным и властным хозяином, и через несколько мгновений их ритмы совпали... Потом он начал убыстряться, пристанывая все громче, и когда его тело достигло предельной скорости и напряжения, Таня плавным движением выскользнула из-под него, молниеносно перевернулась на живот и встала на ноги. Он выгнулся, гортанно закричал и ничком рухнул в песок, удобряя берег своим семенем.
Таня нарочито медленно шла к морю.
Он поднял голову.
- О небо!.. Ты не женщина... ты - зверь...
- Я - твоя ослица, Аллах...
Она стояла по колено в воде. Юноша поднялся, опустошенный, выжатый до капли. Чувствовалось, что каждое движение дается ему с трудом, но ярость была выше изнеможения. Он подобрал ремень и двинулся к кромке моря,
- Я все равно убью тебя, тварь!
- Нет, Аллах, не суждено.
Она отошла чуть глубже, повернулась к нему и, поглаживая свои груди, нараспев произнесла:
- Ля илляха илла ллаху Мухаммад расулу-л-лаху...
Юноша закрыл глаза, отвернулся и бросился бежать в гору, прочь от нее и от берега.
Сеттер изваянием застыл на камне, глядя своими изумрудными глазами в морскую даль.
Таня легла на спину и медленно поплыла по замершему, фосфоресцирующему морю. В свежих ранах резко щипала морская соль - терпкий отголосок недавней сладкой боли, очистившей ее, искупившей страдания, причиненные ею тем, кто был ей дорог...
Где небо, где земля?
Разумеется, ни о какой экспедиции в этом году и речи быть не могло. Во-первых, для того, чтобы пробить ее, Павлу потребовалось бы несравненно больше усилий, чем в прошлом году, а сил-то у него как раз и не было. Свои институтские обязанности он выполнял в режиме автопилота, работая по заданной программе и реагируя на поступавшие команды. Поскольку по алмазной тематике никаких команд не поступало, она заглохла сама собой. Павел лишь изредка вспоминал о ней - вспоминал с сожалением и досадой на себя, утешаясь лишь твердым обещанием, данным самому себе: вот разберется со своими семейными неурядицами, и тогда уже...
Возвращаясь с работы, он механически ел что-то, включал телевизор, смотрел, не вникая особо, что именно показывают, ложился спать. Душой он был не здесь, а на даче, с Нюточкой.
По разным причинам ему очень не хотелось впутывать родителей в свои проблемы. Они не относились к числу тех, которые мог бы решить отец - разве что надавить на Таню в смысле жилплощади, но прибегнуть к помощи такого рода Павел считал унизительным для себя и непорядочным по .отношению к Тане. А вмешательство матери принесло бы только лишние осложнения и неприятности. Конечно, всего от них утаить было нельзя, но Павел старался подать дело так, чтобы свести возможность их вмешательства к минимуму. Они ничего не знали об ультиматуме Тани, более того, пребывали в полной уверенности, что лето она проводит на даче, снятой Павлом в Огоньково, чтобы, как объяснил он, не докучать им возней и беспокойствами, сопряженными с пребыванием в одном доме с младенцем грудного возраста. Объяснения его они приняли спокойно и даже с некоторым облегчением. У них хватало собственных забот: у обоих было не очень ладно со здоровьем, а у отца к тому же сложности по работе. "Орел-бровеносец" все очевиднее впадал в маразм, в его ближайшем окружении всегдашняя борьба под ковром ожесточилась до предела, полетели головы уровня министров и первых секретарей, причем далеко не всегда дело ограничивалось проводами на заслуженный отдых или на пост посла в экзотическую страну. Внешне все оставалось по-прежнему, но Дмитрий Дормидонтович звериным чутьем многолетнего номенклатурного кадра почувствовал, что кресло под ним зашаталось, и не на шутку.