Страница 102 из 139
Удерживая последним усилием воли тремор, Таня с мазохистским наслаждением шарила концом иглы на почерневшем рекордовском шприце в поисках рваной, затянувшейся малиновыми синяками вены. Не найдя ее на сгибе она решительно, прикусив губу, воткнула ту же иглу в кисть. Попала. И побежала теплым туманом надежды по кровяным сосудам угарная эйфория. Метну лась мысль о вожделенном пределе. Предметы и мебель поехали перед глазами, разъезжаясь серебристой рябью. Пространство и время соединились в светящейся дымке. Горло сдавило. Откуда-то издалека пришли чужие голоса: "Ay!" - "Как ты тут?" - "Мы только вещички забрать..." - "Э, она уже тащится!" - "Слушай, а на нашу долю осталось?" - "Иди шприцы вскипяти..." Опрокидываясь навзничь, Таня охнула, а руки неестественно, как чужие, не принадлежащие ее телу, еще цеплялись за воздух. Звенело в ушах. Постепенно частоты падали до ультранизких, гудящих монотонным колоколом под самой теменной костью. Дыхание судорожно останавливалось, и где-то далеко, неровно и замедляя темп, ударял сердечный маятник, отсчитывая, как кукушка, последние секунды жизни. Она даже не раздвоилась, а их стало множество: одна болталась под потолком, безумно хохоча над собственным телом внизу, и выговаривала второй - той, что философски застыла, съежившись в красном углу: "Это смерть, но еще рано, пора ведь не пришла". И все эти Тани, собираясь в одну, вылетели, как ведьма в трубу, увидели с непомерной высоты дом, людей, занимающихся своими делами, как пчелы в сотах улья. Хотела было найти знакомых, крикнуть на прощанье - и оказалась в радужном коридоре, где не было углов, а бесконечные стены, словно сделанные из плазменной ткани, переливались фиолетовыми искрами и зелеными огоньками. °се дальше и дальше улетала Таня, гул нарастал, но было легко и свободно. Где-то там впереди должен быть свет. rto он не приближался. Наоборот, все больше сгущалась
бездна тьмы. И в монотонном гудении стал отчетливо слышен родной бас-профундо:
- Здравствуй, доченька...
И безумный хохот бился эхом, дребезгом обрушивался со всех сторон...
Конец этого жуткого года ознаменовался разными хлопотами, и, погрузившись в них с головой, Павел уповал лишь на то, что год уходящий не принесет еще каких-нибудь потрясений.
Он носился то в мастерскую, где отобрал камень для памятника Елке - серую с красными прожилками мраморную глыбу - и в два приема внес аванс за его изготовление, то в больницу к матери, которая не узнавала его и упорно называла или "товарищ генерал", или "доченька", то на дачу в Солнечное, которую предписывалось освободить к Новому году, понемногу вывозя оттуда всякую мелочь - книги, посуду, белье.
Дело по факту гибели Елены Дмитриевны Черновой было прекращено за отсутствием состава преступления. Заявлению Дмитрия Дормидонтовича вышестоящие инстанции решили ходу не давать, а отправить его на пенсию по состоянию здоровья. Ему даже предложили вариант отправиться послом в Народную Республику Габон, но он отказался. Великодушие начальства простерлось до того, что вместо казенной дачи в Солнечном Чернову был предложен "скворечник" с участком в восемь соток на станции Мшинская, а вместо казенного автомобиля - "Жигули" по специальной "распределительной" цене - шестьсот рублей. Должностной оклад сменился союзной персональной пенсией. За ним сохранили городскую квартиру, пожизненное право пользования распределителем, поликлиникой и больницей. Могло быть и хуже.
В начале декабря Павел перевез вещи и Нюточку с Ниной Артемьевной из квартиры Лихаревых в отцовскую. Дочка с няней заняли родительскую спальню. Дмитрий Дормидонтович окончательно перебрался в кабинет. Павел поставил себе в гостиной тахту и школярский письмен ный столик, приобретенный специально, роскошный стол из кабинетного гарнитура остался в квартире у Никольского. В Елкину комнату снесли вещи матери - все понимали, что она вряд ли когда-нибудь вернется сюда, но все-таки...
Нюточка самостоятельно внесла в новую для себя квартиру две вещи пластмассовую корзиночку с любимым пупсом и свернутый в тугую трубочку календарь с "тетей мамой". Последний она велела повесить над своей кроваткой.
- Ванькина жена, - констатировал дед, увидев календарь. - Или уже-бывшая, не знаю... Надо же, как жизнь все закрутила... И чего этому дуралею надо было? От такой девки ушел... или она от него.
- От одной ушел, к другой пришел... - тихо сказал Павел. - Бог-с ними, может, хоть у них все сладится.
- У кого? У Ваньки с Татьяной твоей? Ничего у них не сладится, не сладилось уже. Ты что, не знал?
- Нет. А что?
- Выгнала она его, еще в начале осени. К отцу с матерью приперся, ободранный, жалкий, больной. Еле дошел и на пороге сознание потерял. "Скорую" вызвали - и в больницу. Нервное истощение, тяжелое алкогольное отравление... И, говорят, еще кое-что.
- Что?
- То, что, по словам начальства, существует только на гнилом Западе... Наркоту жрал Ванька... Эпилептические припадки с ним были, уже в больнице... Эх, будь я еще в силе, разобрался бы с этим змеюшником, что твоя благоверная устроила.
- Не надо, - тихо, но твердо сказал Павел. - Это их дела, и никого больше они не касаются. А если она чудит, так это от горя. Пойми ты, несчастный она человек, несчастнее всех нас.
- А ты - ты, что ли, счастливый? Знатно она тебя осчастливила!
- Да, - сказал Павел, глядя отцу прямо в глаза. - Представь себе, я счастливый. И осчастливила меня именно она... И хватит, не будем больше о ней, ладно?
"Старею, - подумал Дмитрий Дормидонтович, опустив глаза. - И не припомню, чтоб раньше меня кто в гляделки переиграл, а теперь - пожалуйста. И кто? Пашка, сынок родной"
- Ладно, - пробурчал он... - Что-то счастье твое гуляло, пора бы ей уже того... на горшок и спать.
- Погоди, не купали еще... Если хочешь, можешь ее потом в полотенце завернуть и сюда отнести. Пусть к деду привыкает.
- Хочу, - сказал Дмитрий Дормидонтович. - Только ты вот что, Павел... Надо бы вам здесь прописаться поскорее, пока мы с матерью еще...
- Прекрати! - сказал Павел.
- Добро, только не кипятись. Скажу по-другому. Надо ведь и порядки соблюдать. Раз здесь живете - надо вам здесь и прописываться. Или с Татьяной своей за жилплощадь судиться собираешься?