Страница 96 из 127
- И что, она все четыре года вот так одна и живет? - собравшись с духом, спросил я.
- Как это одна? - тут же вскинулась Лизавета. - А мы с Нютой? - Она замолчала, потом прищурила и без того узкие глазки. - А-а, это ты в том смысле, что без мужика?
Я с писком сглотнул и кивнул.
- Да, так и живет, представь себе. И до березки так жить будет...
Она вздохнула и устремила взгляд на портрет Павла.
Я посмотрел туда же. Покойный муж моей воскресительницы глядел на меня с легкой ироничной улыбкой. Вновь возникло ощущение, что я когда-то встречал этого человека.
- Крепкая, наверное, была любовь, - прошептал я.
- Да уж крепкая... И лучше него для нее никого не было на свете и не будет.
Я отвернулся и стал изучать узор на створке книжного шкафа... Жить прошлым, хранить верность памяти... Да, наверное, иногда это правильно - если лучшего уже не будет и не может быть... Отчего-то я вспомнил себя восемнадцатилетним и зажмурился. Но как грустно!
- Поначалу-то от кавалеров отбою не было, - монотонно, словно разговаривая сама с собой, произнесла за моей спиной Лизавета. - И все не простые кавалеры, куда там! Тот шишкарь обкомовский, что квартиру пришел отбирать, когда Дмитрия Дормидонтовича не стало, уж так и стелился. И хоромы обещался оставить, и дачу в Крыму сулил двухэтажную, словом, горы золотые. А потом артист этот иностранный специально из заграницы своей приезжал, сватался чин-чином... И из треста начальство...
- Хранить верность памяти... - повторил я уже вслух.
- Да в памяти ли одной дело?! - сказала Лизавета с такой горечью, что я невольно повернулся к ней. - Тут ведь еще такое... Сглаз на ней. Подшутил нехороший кто-то.
- Это как? - не понял я.
- А так. Аккурат на девятый день по Дмитрию Дормидонтовичу пришли мы, как водится, на кладбище. Могилка-то свежая, без памятника еще, а на ней - букет роз здоровущий, а в букете том - один стебель полынный. А рядышком, на Павловой могилке - пук полыни, белой ленточкой перевязанный, а посередине - одна роза. Таня сначала просто удивилась, а как домой пришли, бросилась к себе в комнату и ну рыдать. Я поначалу входить постеснялась, пусть, думаю, выплачется, потом не удержалась, зашла. А она лежит на тахте, в подушку ткнувшись, и трясется вся. Я к ней - не убивайся, мол, чего уж. Она голову-то подняла, вижу - смеется. Что с тобой, говорю, может, лекарства какого дать? Ах, говорит, Лизавета, я поняла, поняла теперь! Что ты поняла, спрашиваю. Она опять смеется. Это Павлик мой тайный знак мне подает, что жив он. Какой такой знак? А такой, говорит - как наши бабки большую полынь называют? Мне и не вспомнить сразу-то, а она подсказывает: чернобыльник. Понимаешь, говорит, чернобыльник, то есть "Чернов" и "быль". Есть он, значит, живет, а похоронили другого кого-то. А тайный этот знак потому, чтобы не прознали те, кому этого знать не надо...
М-да. Воистину Чернобыль! Такой сдвиг сильно отдавал паранойей, следовательно, моя целительная нимфа уплывала от меня безвозвратно: с таким запредельем мое пограничье не граничит.
- А кому-то не надо было знать? - в смятении спросил я.
- Да, - неожиданно ответила Лизавета. - Тут она ничего не придумала. Были такие люди, важные, большие люди, которые погибели его хотели. Из-за них он скрывался, из-за них и смерть принял... Или от них.
- Какие люди?
- Этого не знаю, не ведено мне знать, и тебе врать не буду. Только были они, это точно. И посейчас есть... Словом, с того дня как подменили ее: повеселела, перестала вдовой себя считать, платье черное сняла. Но на могилку ходить продолжает - как бы для отвода глаз, и из бухгалтерии своей не уходит, к прежнему ремеслу не возвращается, а то, говорит, эти все поймут и житья не дадут...
- К прежнему ремеслу? - переспросил я.
- Она ж в кино снималась, артисткой известной была. Татьяна Ларина, помнишь?
Татьяна Ла... Громко стукнула входная дверь, по прихожей простучали легкие шаги, и в гостиную, как порыв свежего ветра, влетела разлохмаченная чернокудрая девчоночка. Не обратив на меня никакого внимания, она подбежала к Лизавете и, привстав на цыпочки, чмокнула ее в желтую щеку.
- Что так рано, егоза? - спросила просиявшая Лизавета.
- Танцы сачканула... А что Эрна меня все время с Колобковым в пару ставит? Он воняет, - заранее оправдываясь, затараторила девочка.
- Нюта, ну что ты такое говоришь? - сказала Лизавета, сделав строгое лицо.
Нюточка повернула голову. Ее черные глазки изумленно округлились: она увидела меня.
- Это дядя Дима, наш сосед, - пояснила Лизавета. - Он помог мне белье донести и остался пообедать.
- Здравствуй, Нюточка, - сказал я.
- Здравствуйте. - Она спряталась за Лизавету и оттуда лукаво поглядывала на меня. - Это вы теперь в захаренковской квартире живете и музыку по вечерам крутите?
- Да. Если мешает, то... - Я растерянно посмотрел на Лизавету.
- А книжки интересные у вас есть? У папы большая библиотека, только я уже все прочитала, кроме геологических. Они скучные и непонятные.
- Нюта, как не стыдно... - начала Лизавета.
- Есть, правда немного, - сказал я. - Вообще-то книги я держу в другом месте. Но если хочешь, я принесу.
- Хочу, - заявила Нюточка. - А можно я посмотрю какие есть?
- Можно, - поспешно сказал я, опасаясь, что Лизавета опять начнет стыдить эту очаровательную и бойкую девчонку. Но та лишь пожала плечами и сказала:
- Только сначала руки помой и поешь. Нюточка сквасила рожицу, но послушно вышла из комнаты.
- Ты уж не серчай на нее, - сказала мне Лизавета. - Очень она у нас до книг охочая. От дела не сильно оторвет, если зайдет поглядит?
- Нисколько, - искренне сказал я. - От одиночества тоже устаешь.
Она как-то странно посмотрела на меня и дотронулась до моего локтя.
- Я ж тоже вроде как одна получаюсь. О наболевшем-то и словом не с кем перекинуться. Вот и распустила язык, дура старая... Так что извини, коли что. Ты только Татьяне про наш разговор не рассказывай. Не любит она, когда про нее... И главное, не убеждай ее, что Павел... что нет его. Убедить не убедишь, а только расстроишь. Пусть и неправда, будто живой он, да только одной этой неправдой она и живет.
- Понимаю, - сказал я. - Ничего не скажу. Еще неизвестно, получится ли вообще поговорить с ней.