Страница 3 из 19
Пробегая по объявлениям, лихорадочно их анализируя, Тарабаркин понял, что наиболее доходным делом в это время и в этой стране было создать бордель или похоронное бюро. Бордель было привлекательней, но он боялся собственной натуры, зная, что в первый же день открытия он там поселится, да не один, а с закадычными друзьями, то есть с теми, кто всегда появлялся, когда у него заводилась лишняя копейка. Он ярко представил, какая будет славная карусель, но, к сожалению, продлится это не больше недели. Потом всё закончится, как обычно – куча счетов, долги, похмелье, могут побить те же так называемые друзья.
Вообще-то знакомых и друзей у Тарабаркина была такая тьма, что он даже не смог бы их перечислить, хотя почти всегда помнил имя каждого, нередко фамилию, но вот настоящих было немного, а если честно, то один, его однокурсник по первому институту, биолог Костя Шансин. В далёкие благостные восьмидесятые они познакомились с ним на абитуре, при поступлении в университет. Тогда Тарабаркин перед вступительными экзаменами горевал в комнате общежития, то есть сидел на жуткой панцирной сетке кровати, кутался в простыню и подвывал старым кобелём, со страхом смотря на соседнюю кровать, на которую были свалены матрас с постельным бельём, а сверху по ним нервно ползала голодная орава клопов. Эти паразиты чувствовали горячую кровь человека, но не могли до него добраться, Санька обмазал ножки кровати кремом с амурным названием «Бархатные ручки», поэтому наземный путь к наступлению у них был отрезан, но ночью эти бесстрашные твари заползали на потолок, выбирали место точно над Тарабаркиным и падали. Поэтому он вынужден был скинуть постель на пустующую кровать, так как ловить этих вампиров в складках ткани было безнадёжное дело, но и спать на голой сетке невыносимо, да ещё надо было отбиваться от свалившихся с потолка. К утру он обезумел от страха, усталости, отчаяния. Он понимал, что учиться и жить в таких условиях могут только безумцы. И вот когда Тарабаркин уже готов был кинуться из окна общежития на тротуар, дверь широко распахнулась, на пороге появился бородатый малый, сухопарый, длинноногий, в драной энцефалитке, с лёгким похмельем в левом глазу. Он подпирал головой дверной косяк, водил носом как гончая, и на вытянутом загорелом лице отражалось нечто такое, что заинтересовало Саньку.
В синих глазах вошедшего затаился хищный интерес при виде растрёпанного испуганного Тарабаркина. Парень спросил, показывая на кровать с клопами:
– Свободна?
– Да.
Получив ответ, бросил посреди комнаты свой рюкзак, сел на кровать, со вздохом облегчения вытащил из-за пазухи початую бутылку водки, зубами выдернул пробку, сделанную из газеты, глотнул, поморщился и протянул Саньке. К тому времени Тарабаркин ещё не пробовал водки, так, с пацанами баловался в подъездах вермутом да портвешком, но водки избегал. Тётка постоянно ею стращала, а он хоть ерепенился, словно пойманный ёрш, так её и не попробовал. А тут понял, что отказываться не стоит, да и безумная ночь с падающими клопами его окончательно ввела в состояние прострации.
Санька взял, отхлебнул, закашлялся, постучал себя по груди, а незнакомец спокойно перехватил бутылку, заметил, не торопись, мол, глотнул ещё раз, тряхнул русой головой, после чего рухнул на кровать. Радостные клопы, как показалось Тарабаркину, кинулись на свежее тело с праздничным свинячьим повизгиванием. Санька, вдруг захмелевший, упал на голую сетку кровати и провалился в глубокий сон, наполненный жуткой цепью кошмаров.
Проснулись они почти одновременно ближе к вечеру. Тарабаркин был весь в клеточку от кроватной сетки, а неизвестный опух от укусов клопов. Под ним вся простынь была в кровавых отметинах, когда вертелся много задавил, но большинство сыто брело по своим щелям.
– Ты глянь, какая у них разнообразная популяция, – показывая на ползущих насекомых, сказал парень, – есть толстые, округлые, а есть вытянутые, как прого́нистые английские поросята, яркий пример проявления высокого полиморфизма, что есть залог жизнеспособности.
– Во как! – удивился Тарабаркин, с трудом разлепляя веки.
– Костя, – парень протянул ему руку, потом, глядя ему в глаза, добавил, – Шансин, геодезист, топограф, надеюсь, в будущем биолог.
– В смысле? – не понял Санька.
– Закончил топографическое училище, поработал с геологами, теперь хочу поступить на биологический, – почесался Костя.
– Александр Тарабаркин, – представился Санька, – только вот не знаю, стоит ли мне поступать после сегодняшней ночи?
– Сомнения – признак разумности, – важно вздохнул Шансин, – пошли куда-нибудь, поедим, я мало того, что не спал двое суток, так ещё и ел всухомятку, кусочничал. Водки вот купил – думал, расслаблюсь. Кстати, маленько помогло.
С тех пор они стали неразлучными друзьями, хотя Тарабаркин в самом деле проучился лишь пару семестров, потом бросил, поступил в пединститут на исторический, также не понравилось, попытался учиться на филологическом в университете, но и там не больше двух семестров. За это время успел сходить в армию, в славный стройбат, где получил звание старшего сержанта и лопатой по голове, после чего иногда при сильном волнении резко затихал, сводя глаза к переносице. С этими достижениями он ввалился в исторический период страны под ломающимся названием «перестройка». Костя же закончил университет, поступил в исследовательский институт, где и прозябал до сего времени, гордо нося звание старшего научного сотрудника, как нищий таскает вывеску с дешёвой рекламой на улицах города.
С Шансиным они договорились встретиться в электричке, тот должен был сесть на станции Иня. Не доезжая до станции, на одном полустанке в вагон ввалилась солидная компания шумной молодёжи с гитарами, рюкзаками. За ними неожиданно вошёл художник Володя Драперович в вечном состоянии подпития и пасмурного настроения. Первым его заметил Тарабаркин, он вскочил и, перекрикивая молодёжь, позвал Драперовича:
– Вовк, давай сюда.
Драперович мутно посмотрел на Сашку, но, видимо, не признав, решил примоститься на сиденье рядом с дверью, однако Тарабаркин подбежал к нему, вырвал из рук увесистую авоську и, по-козлиному припрыгивая, доскакал до своего места. Художник недоумённо посмотрел на пустые руки, уголками губ хмыкнул, скривился словно от зубной боли, поднялся и направился к Саньке.
– Ты поаккуратней, – сердито заметил Драперович, садясь напротив Тарабаркина.
– Во-первых, здравствуй, – начал назидательно Санька, радуясь неожиданной встрече, – во-вторых, имей совесть, я тебя не видел уже почти два месяца, а ты мне даже руки не подал.
– И не подам, – художник мрачно посмотрел в окно, почёсывая рябое лицо, плотно сжав губы. – В последний раз ты что про меня говорил?
– Не помню, – засмеялся Тарабаркин, – я даже не помню, когда это было, а уж что говорил – подавно.
– Тогда ладно, – примирительно протянул руку Володя. – Я тебя не прощаю, а просто записываю в свою книгу недовольств, – он ткнул указательным пальцем в свою голову. – Запомни, это уже последняя страница.
– Хм, а что потом будешь делать? Новый блокнот заведёшь?
– Вот, балда, я же тебе показал, куда записываю, её, к сожалению, не поменяешь.
– Тогда сотрём часть записей в первой же рюмочной, – развеселился Санька, выставляя вперёд свою щётку усов, хитро поглядывая на растерявшегося художника.
– Что ж, вариант, – хмуро согласился тот, прислушиваясь то ли к горланящей молодёжи, то ли к перестуку колёс. – Знаешь, – есть один вопрос, вот почему меня любят собачники? Сейчас шёл по дачной улице, а на перекрёстке стояла рыжая крашеная дура с двумя бультерьерами, и вот она мне кричит, вернее, спрашивает, выкрикивая, мол, мужчина, вы кобель? Ну мне особого выбора-то нет, я и согласился, тогда она заявляет, чтобы я держался подальше, так как у неё две суки в течке. Я так и не понял, о чём это она?
– Вовк, – хитро обратился к нему Тарабаркин, – ты когда был последний раз с женщиной?
– Да, шёл бы ты… – махнул рукой Драперович. – Я тебе серьёзно.