Страница 1 из 19

Сны на ветру, или Плотоядное вино

Стасевич Виктор

Виктор Стасевич

Кучер Толстого понимал историю тоньше, нежели какой-нибудь провинциальный доктор исторических наук в эпоху развитого социализма.

(Все истории выдуманы, совпадения неслучайны)

Часть I. Путём зерна

Всему живущему идти путём зерна.

У каждого события своя магия.

Он лежал на боку упавшей лошади, её горячее тело уже затихло, отдавая жизнь с запахом пота и домашней теплоты. Невыносимо давило грудь, не хватало воздуха, боль, острая, пронизывающая, крики, дым, скачущие тени. Вдруг Тарабаркин увидел кровь в ботфортах, его кровь, почувствовал мягкое мерцающее пламя, где-то в бедре пульсировало, булькало, нога каменела. Он дёрнулся, стало легче, воздух будто очистился, глубоко вздохнул. Вокруг разрывались снаряды, сухими хлопками, похожими на старческий кашель, застилая всё едким дымом. Перед глазами поплыли тёмные круги, потом они смешались, превратившись в мутное вязкое стекло, кто-то рядом выскочил, медленно вскидывая руки в смертельном танце. Появился гренадёр, грациозно приседая, воткнул штык в седока на каурой лошади, тот замер и картинно, как в плохом театре, откинулся, роняя саблю, тут же неспешно перед ним прошёл конь, закрывая трагическую сцену словно занавесом. Неожиданно сверху появилось лицо денщика Сапрыки, удивительно похожего на сухопарого Костю Шансина, но только с оттопыренными ушами. Лицо денщика в страхе перекосилось, он попытался поднять Тарабаркина, но с ужасом отпрянул, смотря на свои окровавленные руки. Тогда Санька понял, он умирает, неожиданно нахлынуло душевное облегчение, небесно-светлое, очищающее, он улыбнулся, тихо подумал: «Про меня скажут, что я геройски погиб, девицы будут трагично всхлипывать, утирая слёзы кружевными платочками», и представил, как дочь полковника, с которой он помолвлен, будет принимать соболезнования, закатывая свои карие бесстыжие глазищи, обмахивая высокую грудь.

Сквозь шум, уходящий в беззвучную мглу, он услышал слова денщика:

– Ваше сиятельство, это как же… ваше сиятельство… – но Тарабаркин ему не ответил, склонил голову, последний раз вздохнул и… проснулся, засопел, завертелся на подушке, резко, с болью под сердцем ощутил, что невероятное чувство лёгкости от исполненного долга уходит, запаниковал, но было поздно.

Сквозь васильковые шторки на окне пробивались утренние лучи солнца, освещая прохладную комнату. Санька поднялся, опёрся о край кровати, посмотрел на брошенные брюки, изображавшие на полу порванного осьминога, смятую рубашку и печально прошептал:

– Ваше сиятельство.

Откинулся на подушку, потянулся, блаженно повторяя последнее слово, потом быстро поднялся, громко произнёс:

– А почему бы и нет, – после чего суетливо натянул на себя одежду, пошёл на веранду.

На облупленном подоконнике он нашёл полоску бельевой резинки, посмотрел на суетливых мух, деловито снующих по клеёнке стола, хитро ухмыльнулся, сузив свои слегка раскосые глаза, принялся вытягивать из ткани тонкие белые прожилки. Его толстые желтоватые от курева пальцы пробивала мелкая дрожь, отчего не удавалось ровно вытащить хороший кусок. Резинки нужна для охоты на мух, любимая забава ещё с детства. В то далёкое время он мог часами выхаживать по просторной тёткиной веранде, сшибать назойливых летунов. Особенно он радовался, когда удавалось сбить не сидящую на стекле, а в полёте, выписывающую виртуозные петли. Тогда казалось, что в руках у него не просто резинка, а зенитка, плюющая свистящими снарядами. А сейчас мухи нагло выхаживали по столу, роились над блюдцем с вареньем, кружились у него перед носом, норовя присесть на пушистые усы, пахнущие вчерашней селёдкой, отчего Сашка шумно фыркал, тихо костерил окружающую обстановку, поэтому не услышал, как вошла тётка, дородная Вера Павловна, в широкой кофте и длиннополой юбке грубой шерсти с кокетливой белоснежной оторочкой по краю. С укоризной посмотрев на своего племянника, она хмыкнула, поставила на стол жестяной поднос с посудой, чайником и сушками.

– Садись пить чай, охотничек. – Она поправила скатерть на столе и стала выставлять посуду. У неё было моложавое лицо с редкими морщинками, крашеные волосы аккуратно подвязаны коротким платком. Серые глаза, наполненные добрым теплом, с умилением смотрели на племянника, на чуть подкрашенных яркой помадой губах застыла тонкая улыбка.

– Ничего не могу понять, в прошлом лихо их вытаскивал, мог до метра, а сейчас и трёх сантиметров не получается, – растерянно пробормотал Санька, бросил мятую тряпицу, с грохотом отодвинул скрипучий стул, шумно сел, с возмущением добавив, – резинки китайские, гнилые… Даже этого дерьма своего нет! Ходим в заморских трусах…

Он потеребил разноцветные усы. Раньше они были густо-чёрными, но со временем поседели, а от курева покрылись снизу доброй жёлтой бахромой. Потом пригладил короткую бородку, зажмурился, поднял чашку и шумно втянул в себя горячий чай. Говорил Сашка слегка шепелявя, словно глотая твёрдые звуки. А всё из-за того, что двух передних зубов у него не было, год назад их выбили на одном полустанке, где пьяный Тарабаркин пытался внушить группе подростков, что они ведут неправедную жизнь. Те с подозрением оглядев невесть откуда появившегося проповедника, хлопнули его по башке увесистым обломком берёзы, потом пошарили у него в карманах, сняли часы, на прощание несколько раз пнули в лицо. Саньку привели в чувство сердобольные старушки, охая и причитая, они приложили к его лбу кусок ледышки. Тогда он быстро пришёл в себя, приподнялся, нащупал пальцем в окровавленном рту шатающиеся зубы и, к ужасу старушек, вытащил их один за другим. С тех пор он так и не вставил зубы, поэтому прикрывал верхнюю губу усами, немного шепелявил, а когда был во хмелю и у него просыпался густой дар красноречия, то слова из него летели хромой вереницей, а усы вызывающе топорщились. Тогда он был похож на революционного таракана, сидящего на передней фаре легендарного петроградского броневика, – удивительно точное сравнение его друга Шансина.

У своей тётки Санька был на редкость тих, благодушен, неспешно по-барски брал сушки. Вся обстановка ему напоминала о его громком детстве, раскрашенном ярким солнцем и тенями от тёткиного забора. Он любил эту добрую женщину, заменившую ему мать, и старался почаще приезжать к ней в дачный посёлок, хоть не всегда это получалось, нередко он мог пропасть на пару-тройку лет.

– Дожились, – вновь вздохнул Тарабаркин, – раньше космос распахивали, в океан ныряли, а сейчас титановые лопаты делаем вместо ракетных двигателей, баб экспортируем в бордели мира, а сами торгуем чужими шмотками, отсвечивая голыми задницами…

– Вот именно, дожились, – сердито перебила его тётка, – у тебя уже седые волосы, залысина с добрый аэродром, дома две девки на выданье, а ты всё норовишь в погремушки поиграть. Ох, когда ты остепенишься? – Вера Павловна вздохнула, поставила рядом с племянником щербатую выцветшую тарелку с мелкими ягодами красной смородины в сахаре.

– Было время, когда я настолько остепенился, что владел банком, у меня были сотни автомобилей, пять пароходов, один самолёт. Правда он, зараза, так и не взлетел, всунули жулики без колёс, но заметь, двигатель работал справно, ревел, как бык, – Сашка плеснул чай в блюдце.