Карантин

Пятно света быстро ползло по темному потолку. Укутанная в одеяло Яна следила за ним – повернет направо – значит все будет хорошо, повернет налево – все плохо. Свет двинулся прямо. Яна съежилась, покрепче прижала к себе теплую Клепу, та возмущенно мяукнула, но не сбежала. В такие ночи лучше держаться рядом.

…Мама собиралась на дежурство, и уже надевала плащ, когда ей позвонила тетя Асия, медсестра из приемного. Они забалаболили по-татарски, Яна почти ничего не поняла, но увидела, как лицо мамы сереет. Потом… мама, разумная строгая мама бросила в стену трубку и долго топтала ногами свой белый халат.

- Пусть сами дохнут за эти деньги, сволочи, уроды проклятые. Доигрались, ммать, доворовались, достукались. Лекарств нет, лабораторию просрали, вакцину с Москвы везти – как лечить, я вас спрашиваю? Поздно, ммать, пить боржоми, когда чума в городе!

Яна спряталась за дверью детской и боязливо смотрела оттуда – мама никогда не кричала так, даже когда папка разбил машину, даже когда её, Яну, застукали за кражей конфет в «Новом свете». С вешалки посыпались шарфы и шляпы, оборвалась и повисла на одном гвозде картина, Клепа, дремавшая на тумбочке, заорала и удрала прятаться под диван. Гнев матери иссяк так же быстро, как вспыхнул.

- Прибери здесь!

Умная Яна сообразила, что для нытья в духе «Почему я» время неподходящее. Она безропотно собрала папину ковбойскую шляпу, газовые шарфики, пахнущие мамиными духами, белую меховую шапку, в которую так приятно уткнуться в темноте гардероба. Поправила картину, повесила на место рожок для обуви, отряхнула халат и сложила назад в пакет. Мама выглянула из спальни.

- Не копайся. Иди сюда. Дай мне руку.

Увидев в руках мамы тонкий шприц, Яна взвыла.

- Это антибиотик, уколы надо делать три дня. Себе я уже сделала, потом тебе, придет папа и ему сделаю. Потерпи… тихо, я сказала! Умница.

От холодной иглы по руке разошлась острая боль, слезы сами покатились из глаз, к горлу подступила тошнота, как всегда от обиды. Мама коротко обняла Яну, погладила по щеке шершавой ладонью, царапнула кожу кольцом.

- Так безопаснее. И запомни – из дома ни ногой, никаких девочек в гости, никому двери не открывать.  Дай телефон, я позвоню папе.

- Если делать уколы, я не заболею?

- Не знаю. Алло, Антон?  Ты себя хорошо чувствуешь? Бросай свой гараж, запирай лавочку и поезжай домой. Никуда не заходи, ни с кем не болтай по дороге. Потому что я так сказала! Дома объясню. Пока!

Машинально теребя завиток толстой косы, мама села на тумбочку. Яне показалось, что мамины глаза блестят – нет, мама никогда не плачет.

- Хватит киснуть, дел по горло. Яна, живо снять постельное бельё и покрывала, все в стирку. Я отмою прихожую, потом все полы. Пока эпидемия не закончится, влажную уборку в доме делаем дважды в день, воду кипятим. Стой-ка – градусник! Температуру меряем все, дважды в день.

- И Клепа тоже? – попробовала пошутить Яна.

Мама посмотрела на плюшевую лежанку, где обычно дремала кошка. На мгновение её взгляд стал холодным, но мама отмахнулась от мысли.

- Кошки не переносят чуму. Прокапай её от блох на всякий случай и никуда не выпускай. Если сбежит – обратно не впущу.

Электронный градусник запищал почти сразу – все в порядке. И у мамы в порядке, и у папы. Он пришел через час, мама раздела его в прихожей и погнала в ванну. Потом вколола в татуированное предплечье антибиотик, и долго разговаривала с мужем, закрывшись в спальне. Папа сделался грустен и молчалив, распустил по плечам жидкие волосы, достал гитару и засел на балконе, перебирать жалобно бренькающие струны. Мама обосновалась на кухне с планшетом и медицинскими книгами, что-то искала и что-то записывала. Ужин она готовить не стала, обошлись бутербродами с чаем.

Не помогло ничего – Яна разбила чашку, пролила суп, демонстративно позвонила Лешке, с которым ей запрещалось общаться. Мама сидела сама по себе, папа сам по себе, словно каждого накрыло непроницаемым стеклянным куполом, а их дочки вообще не было на свете.

В восемь мама опять вымыла все полы. В девять вечера, невзирая на нытье и протесты, Яну снова кольнули болючим антибиотиком, отправили в душ и спать. Точнее валяться в коконе из одеял в темной детской, смотреть в окно, слушать двор и бояться, бояться, бояться.

Коробки многоэтажек закрыли окна, во всех квартирах потух свет. Собачий вой гулял по дворам, то стихая, то снова взлетая к черному небу. С грохотом вылетело оконное стекло и разбилось вдребезги. Что-то бахнуло, потом загрохотали выстрелы. Процокотали копыта, словно табун лошадей проскакал по асфальту. И звуки смолкли, словно кто-то выкрутил ручку динамика.

На цыпочках Яна подкралась к окну и осторожно выглянула во двор. Сумрак клубился и колыхался, прохладный воздух отдавал подвальной сыростью. На освещенном пятачке перед домом кружилась пара. Высокий статный кавалер в старинном костюме и дама в огромном алом платье, с летящим подолом и крыльями рукавов. Они взметали и расшвыривали сухие листья, поднимали к небу бледные лица, откидывались и снова сплетались в фигурах старинного танца. Жадный свет фонарей высвечивал то золотистые кудри и бороду, то разметавшуюся рыжую бурю волос, выхватывал металлические крючки и пуговки на камзоле, тяжелое многослойное ожерелье, серебряный перстень на пальце мужской руки. Тени носились за танцующими как свита, метались в сетях абрикосовых веток и натянутых проводов. Тишина прервалась – гулкий бас бросал на ветер слова:

- Да устыдятся и посрамятся ищущие душу мою, да обратятся назад и постыдятся замышляющие мне зло. Да будут они как прах пред лицом ветра и Ангел Господень да изгонит их. Да будет путь их темен и скользок и Ангел Господень да преследует их. И Ангел Господень да преследует, Ангел, ан-гел…