Страница 30 из 128
— Вы думаете, еще есть шанс, что он жив? — спросила Полина, когда машина отъезжала от обочины. Ее обычно хриплый голос прозвучал высоко и чисто.
На небе сгущались серые холодные тучи, резкий ветер гнул едва позеленевшие ветви деревьев. По небу прочь от города летели вороны, похожие на оторванные ветром клоки ветхой черной ткани.
— Кто? — спросил Игорь.
— Сережа. Он такой маленький, так долго один… А если он не попал в это учреждение? Если оказался там, где стреляют? Или…
Она замолчала, наклонила голову, борясь со слезами. Игорь не знал, что ответить. Сверяясь с навигатором, он выехал на нужное шоссе, потом проговорил:
— Это недалеко, так что через полчаса мы все узнаем. И я надеюсь, ваш сын будет именно там. Если же… — он прервался на мгновение, — если же его там не окажется, мы поищем еще где-нибудь. Мы обязательно что-нибудь придумаем.
— Спасибо вам, — сказала Полина и смахнула кончиками пальцев слезы, потекшие по щекам. — Я вам так благодарна. Если бы не вы, я бы так и стояла на том углу. Не знаю, когда сошла бы с места. Может быть, никогда. Это было ужасно, а теперь мне легче. Я двигаюсь, я что-то делаю. Как будто я его не бросила.
— Вы и не бросили.
Разговор становился тягостным, вязким. Оба, поняв это, замолчали. Потом Полина спросила:
— А ваша семья?
— В смысле?
— Две дочери, да? Кажется, вы так сказали.
— Да, дочери.
— Где они?
— Я не знаю.
— Как это вышло?
Она повернула к Игорю худое лицо и уставилась на него своими цепкими, настойчивыми глазами. От взгляда этих вновь потемневших глаз, при виде вздернутого, нацеленного на него острого подбородка Игорь внезапно почувствовал стыд. Сначала это было легкое, почти приятное покалывание, которое постепенно сменилось острой, нарастающей болью. У него словно проходила анестезия. Отупляющее бесчувствие, еще недавно доставлявшее лишь смутное беспокойство, исчезло, и на его место пришло облегчение, а потом — страдание. Пытаясь справиться с собой, Игорь ответил:
— Я не знаю. Наверное, как у всех. Однажды я пришел домой, а они — нет.
— И вы не волновались? Не искали их?
— Я смирился. И — нет, не искал.
— Почему?
— Потому что переменность. Такое случалось сплошь и рядом, и никто из тех, кого я знал, не мог найти своих. Так что я не пытался.
— Значит, найти человека в полосе переменности невозможно?
— Да, невозможно.
— Так какого черта мы ищем моего сына?! Какого черта вы уверяете меня, что есть шанс?!
— Мы можем попробовать.
— Почему же вы не пробовали найти своих детей?!
Игорь молча смотрел на серый растрескавшийся асфальт, который убегал под колеса, как конвейерная лента. Он боялся этого вопроса, потому что не знал ответа. Все случилось само собой: сначала была робкая надежда, что они еще вернуться, потом — смирение, такое же, как у других. Сквозь смирение иногда прорывалась горечь потери, но Игорь думал, что жена ушла, потому что разлюбила его. Это было больнее, чем винить переменность, но в этом была своя логика: она была очень нервной, очень ранимой в последнее время. Может быть, чувствовала себя виноватой. Игорь почему-то думал тогда, что она ему изменяет. За смирением пришло забвение. Лица жены и дочерей, даже их имена исчезли из его памяти с обескураживающей быстротой, словно в воздухе переменности носилась бацилла беспамятства, которая позволяла людям отпускать друг друга в небытие.
От воспоминаний ему стало горько, он глядел перед собой невидящими глазами. К счастью, шоссе было широким, ровным и пустым.
— А если с девочками случилось что-то плохое? — Полина продолжала допрашивать его с садистской настойчивостью.
— Я так не думаю, — ответил Игорь. — Чем хороша переменность, так это тем, что в ней не случается трагедий. Никто не умирает. Просто все живут… порознь.
— Вы уверены?
— Мы бы знали. Мы бы видели, как люди оплакивают близких, слышали бы разговоры.
— Как они оплачут близких, как узнают, что случилось что-то плохое, если не видят друг друга, если давно расстались? Если никто ничего не знает, это не значит, что ничего не происходит.
Игорю стало страшно. Он вдруг вспомнил все с ужасающей ясностью: Марину и Дашку, их лица — до самой последней черточки. Дашке было восемь, а Марине — двенадцать, когда он видел их в последний раз. Жену он помнил хуже. Кажется, они и правда разлюбили друг друга задолго до расставания, но теперь, после слов Полины, он понимал, что эта нелюбовь ничего не значит. Он представил себе, что его жена, его когда-то любимая и родная Олька, так же, как эта Полина, жалкая и несчастная, мечется, пытаясь вернуть себе детей, а его девочки так же, как маленький Сережа, растворились в неизвестности. И может быть, какой-то незнакомый человек протянул его семье руку помощи, а может быть, и нет.