Влиятельные джентльмены

Не изменял привычного уклада их жизни даже приезд Государя, который по временам останавливался в Мариинском и даже показывался в Зимнем, а потом снова уезжал на бескрайние просторы бывшей империи символизировать её ускользающее единство. И все эти Высочайшие приёмы, все эти военные смотры на Марсовом поле были для горожан лишь данью старой моде да поводом сызнова посетовать на лишние пробки и лишние траты. Зачем России этакая армия в середине спокойного XX века?

А вот Льва Никитина угораздило-таки узнать на своей шкуре – зачем…

Вернувшись с восточной войны, он поселился в своей старой квартире на Выборгской: пусть дом в двенадцать этажей, зато собственные две спальни и просторная столовая. И всё это наполнено уютом и семейными воспоминаниям. Чего ещё для счастья надо?

Но его жена так не считала.

Слава плохо помнил мать. Но из этих воспоминаний явственно следовало, что была она женщиной властной и амбициозной. Дождавшись мужа с войны, она рассчитывала на новую жизнь и на будущность госпожи из имущих сословий. А Лев Осипович… Он отдавал ей всё, но больше этого дать не мог. И при всём желании не сумел бы он на четвёртом десятке лет, да ещё и с контузией, поступить в Университет, чтобы стоить потом карьеру.

А может быть, дело было и не в этом. Война ведь не заканчивается, она лишь оседает на самом дне души. Да, фронтовик Лев Никитин нет-нет, да и позволял себе пристукнуть кулаком по столу и крепко прикрикнуть на домашних по армейской привычке, хотя руки на них никогда не поднимал…

Как бы то ни было, разводы по инициативе любой из сторон уже давно были разрешены Государем, чем госпожа Никитина и воспользовалась. Скандал? «Мы не графья», – заметила она супругу на прощание, и была по-своему права: в их сословии на разводы уже давно все смотрели снисходительно.

За боевое ранение отставной подпрапор Никитин имел от казны немаленькую пенсию, которой хватало и на жильё, и на еду. И на выпивку, к сожалению, тоже оставалось. Лев Осипович слыл человеком добрым и чувствительным, да и был таковым на самом деле – но быть может как раз поэтому с зелёным змием совладать и не сумел. Нет, он не пропадал по дешёвым кабакам, не выносил вещи из дома… Но и винные магазины своим вниманием подолгу не обделял.

Он спивался тихо, долго и почти торжественно. Призраки ли восточных боёв мучали его? Предательство ли жены, не побоявшейся оскандалиться и оставившей его с семилетним Славой? Или всё это и что-то ещё? Того никому не ведомо.

Обязанности отца он исполнял, как мог. Сперва даже пытался выправить сыну хорошую гимназию, но через пару лет после ухода жены опустил руки. Меценаты из «новой аристократии» уже тогда соревновались в раздаче грантов для талантливых отроков, однако конкурс на гимназическое место Слава так и не выиграл. Пойти с челобитной к толстосуму, упасть в ноги? Тем, поговаривали, это всё ещё льстило… Но гордость Никитину этого уже не позволяла. Земское образование? Оно в те годы ещё оставляло желать много лучшего, и на привольную будущность Слава мог с ним не рассчитывать.

Вернулся с войны Лев Никитин живым, хотя и вздорным молодым человеком – но всего через два года, оставшись один со Славой, он сразу стих, словно бы даже сделался меньше ростом и велик летами. И больше никогда не бранился. Он не бранился тогда, когда Слава не прошёл в гимназию. Не бранил подросшего Славу тогда, когда тот не поступил в Университет. Не бранил и тогда, когда из Славы не вышло ни толкового слесаря, ни толкового электрика. Он не гнал его на заработки, отдавая на пожилое сыну большую часть собственной пенсии.

Их сословие венчалось рано. Едва Славе минуло двадцать, отец стал подыскивать ему супругу с той же энергией, с которой лет за десять до того искал ему гимназию. И лишь на свадьбе сына с дочерью своего однополчанина – простой, но бойкой вологодской девушкой, успевшей не только переехать в столицу, но и основательно обжиться здесь – лишь там Лев Никитин улыбался, наконец, умиротворённо. Как человек, закончивший самую главную работу в своей жизни. Теперь он был уверен в том, что нужда не погубит Славу даже после того, когда отцовской пенсии больше не будет…

Таким Слава его и запомнил.

Он не столько понимал теперь, сколько чувствовал этот потаённый страх обмануть надежды покойного отца. А потому, возвращаясь домой после разговора с Велецким, Слава заметно нервничал от того, что должен был совершить назавтра. По всему выходило, что нужно спросить разрешения у супруги, а он сегодня и без того припозднился. Хотя Алекс и заказал ему прямо от парадной мотоизвозчика.

Мотоизвозчик, пусть и второго класса, был для Славы по разряду редкого, а потому приятного удовольствия. А вот разговор с женой был удовольствием обыденным, но сомнительным.

– Добытчик воротился! – крикнула та откуда-то из тёмного коридора при первом же несмелом скрипе входной двери. Впрочем, несколько смягчилась, увидев на вые мужа семифунтовое кольцо колбасы. – И вправду, добытчик…

Слава мысленно возблагодарил холостого, но оттого не менее догадливого Велецкого. Да заодно и шофёра второго класса, который по скудности жалования подрабатывал развозом всякой снеди.

Чесночного духу колбасного «ожерелья», как робко надеялся Слава, должно было хватить для того, чтобы отбить запах виски. Впрочем, и супруга его пребывала в приподнятом расположении духа, истоки которого Слава по той же причине учуять не мог.

Дети крепко засели в своей комнате за уроками, помня тяжёлую руку родительницы. Глава семьи, при всей своей внешней простонародности, лелеяла мечту вывести чад в люди – и горе тому, кто вознамерился бы встать на пути их образования! Пока уроки не будут выучены, об ужине в этом доме никто и думать не смел. А значит, именно сейчас у Славы был шанс поговорить с супругой.

Заглянув в ванную и увидев развешенное от стены к стене бельё, Слава понял, что и отсрочки в виде жененых постирушек у него не имеется. «Сейчас или никогда», – вздохнул он и кинулся в омут с головой:

– Надь, мне, это…

– Выпрямись! – смерила его Надежда тяжёлым взглядом, устраиваясь на табурет в красном углу кухни, служившей Никитиным заодно и столовой. – Чему я тебя учила? Если хочешь добиться своего, то не мямли, говори твёрдо и смотри прямо.

– Я должен завтра же нарушить служебную инструкцию! – твёрдо выговорил Слава, смотря прямо в глаза супруге. Не мигая.

– Ага, щас! Хочешь, чтобы тебя рассчитали к едрене фене?

– Меня Велецкий попросил, – решил зайти с козырей Слава.

– Прямо вот так сам и попросил?

– Самолично. Час назад, – Слава прикинул, стоит ли выкладывать и то, что домой он опоздал из-за разговора с Алексом. Но решил от греха повременить, оставив этот довод на крайний случай.

– Это может менять дело, – задумалась Надя. Велецкого она крепко уважала, хотя никогда особо не понимала. – Что сулил тебе?

– Ничего не сулил… – растерялся Слава. Ему показалось, что ответ был неверным, и теперь разрешения он не получит.

– Это хорошо, – неожиданно ещё больше смягчилась его супруга. Теперь она слушала со вниманием, и даже отложила мужнину рубаху, взятую было для штопки. – Ежели не сулил, значит желает, чтобы ты за дружбу ему помог. Товарищ из него надёжный, это я нутром чую. Хоть он и гимнаст изрядный, и вообще выпендрёжник.

– Он не выпендрёжник, – в том, что не касалось его лично, Слава готов был спорить с супругой.

– Выпендрёжник, да ещё первосортный. Оттого таким скромником и держится – самая их, первосортных, манера. Но совесть в нём есть, даром что барин. Только ты всё одно уши не развешивай. Ни с Велецким своим, ни в конторе. Помни: ты можешь сработать так, чтобы не привлечь внимания. Ну а теперь главное: что сработать-то нужно?

Копировальные манипуляции Славы выглядели бы по всему подозрительно, но, как было завещано, не должны были привлечь внимания: Слава всё продумал. После окончания пятничного рабочего дня, когда в конторе уже точно никого, он пойдёт к копиру и быстро всё сделает. Предосторожности были необходимы: новенький аппарат Ксерокса, прибывший в контору на Святки взамен неисправного, пользовался, как и предыдущий, известной популярностью. Круглый день возле него кто-то ошивался: то по работе что-то скопировать, то, бывало, и по личной необходимости. Большей популярностью в агентстве пользовался только Паша Дюхин у молоденьких курсисток. Бывший, по твёрдому убеждению Славы, прощелыгой и позёром.