Страница 24 из 31
В детстве нас растили набожными. Все-таки дети священника, хоть и старообрядца. Много молитв я знал да стал забывать, ведь при Советской власти прошла вся сознательная жизнь. Учили нас родители ничего не бояться в жизни, а только силы нечистой остерегаться, не давать ей дух сломить, обороняться от нечистого молитвами да крестом. Крестик свой я давно не ношу, ты ведь знаешь. Время такое настало: не удержаться на начальственной должности, если заметят на тебе нательный крест. Ох, и пожалел я о нем в ту минуту!
Но все же перекрестился, как отец учил, двумя перстами, и ну, читать молитвы. Все прочел, которые вспомнил. Вспоминал, волновался, а память сама все восстановила, будто я их каждый вечер и каждое утро читаю. И «Отче наш», и «Богородицу», и «Молитву старцев», и обращение к Христу, сыну Божьему за милостью и прощением.
Поверишь ли, легче мне стало, но тишина продолжала давить на уши, и звук моего голоса далеко от меня не отлетал, будто я в ватном коконе сидел. Это сила нечистая оборону держала… Пусть себе, зато страха у меня поубавилось, но уж лежать я больше не мог, потому что весь с головы до ног был наполнен страхами и ожиданием чего-то ужасного. В какой-то особо жуткий момент от предчувствия приближения чего-то потустороннего, дьявольского, у меня волосы зашевелились на голове и я это просто физически ощущал. И тут через все щели полуразвалившейся избушки беззвучно стал вползать внутрь светящийся голубовато-фиолетово-сизый дымок. Он издавал омерзительный сладковато-приторный ландышевый запах, вперемежку с запахом разлагающегося трупа. Холод… Какой-то подземный, могильный холод, стужа вечной мерзлоты заставила лихорадочно стучать мои зубы… Дверь открылась… В нее вместе с лавиной этого света, этого запаха, этого холода вошел… человек!
Высокий, угловатый, он не выглядел современным, хотя был очень прилично одет. На нем был фрак, подернутый какой-то серой пылью, однако, белая кружевная манишка и белые перчатки сверкали исключительной белизной в этом странном потустороннем свете. Лицо его было породистым, крупным, с правильными чертами, но цвет его был серовато-синим с темно-бордовым отливом, одутловатым и каким-то рыхлым. В том месте, где должны быть глаза, зияло темное пятно или просто туда падала тень.
Он передвигался, а глаза оставались в иссиня-черной тени. Я в его глаза смотреть опасался. Выше грустно опущенных крыльев его галстука-бабочки я глаз своих не поднимал из-за обуявшего меня панического страха.