На пороге зимы

Внутри взметнулась неукротимая радость. Вернуть укрепления, получить людей — пусть не сотню, да хоть два десятка! С ними Ардерик докажет, что не виновен в поражении и не напрасно император доверил честь завоевать Север именно ему!

— Думаю, трёх десятков на первое время хватит, — продолжал Оллард. — Командовать ими будет господин Гантэр, — он указал на своего сотника, — а вы объясните ему, что к чему. Внутренние постройки полностью восстанавливать не нужно, но укрепления должны быть готовы принять первый удар.

Ардерик склонил голову, пряча разочарование и обиду. Поманить и отобрать, выхватить из рук — больше от знати и нечего ждать. Утешало только, что Эслинг тоже сидел мрачнее тучи. Оллард играючи распорядился его лесом и людьми, не заботясь, как барон будет восстанавливать город и разорённые деревни, а ещё лиамские солеварни, о чьей несчастной судьбе нынче знала каждая собака. Старый бурдюк наверняка клял себя последними словами, что не послушал Элеонору. Был бы сам графом — Оллард бы тут же и утёрся, а так — сиди, кивай и мечтай, чтобы имперский посланец провалился бы куда-нибудь… хотя отвечать за него потом…

— Очевидно, что все эти годы наши враги держались только за счёт помощи с плодородных земель, — продолжал Оллард. — Нужно лишить их этой поддержки. Как можно скорее. Для защиты замка достаточно и сотни воинов. Остальным следует отправиться на восток, как только пройдут морозы, и найти, кому обязаны войной.

Над столом повисла тишина. Никто не смотрел на барона.

— Морозы с два месяца могут стоять, — возразил наконец лиамец. — Мы здесь столько не просидим. Скоро лёд встанет, будем зверя морского бить…

— Лес пора валить, к сплаву готовить, — поддержал его сосед. — По морозу, по санному пути самое время. До Зимней Четверти погостим, а там…

Не в первый раз соседи под разными предлогами отказывались углубляться на восток — старые межклановые споры проложили нерушимые границы. В такие мгновения Ардерик почти верил, что Оллард получил от императора исключительно «дипломатическое поручение»: восточная часть Северного маркграфства оставалась неизведанной землёй, тёмным пятном на карте.

— Я поеду на восток, — заявил Ардерик. — Хоть завтра. Дайте мне два десятка людей, и я найду предателей.

— Заодно и стадо пригоните, — оживился Эслинг. Кажется, он впервые открыл рот с начала совета. — У меня там сотня овец вот-вот должны окотиться.

Ардерик почувствовал, как сзади переступил с ноги на ногу Верен, и мысленно усмехнулся. Месяц назад он бы послал к овцам самого Эслинга и подробно объяснил бы, в насколько близком родстве барон состоит с каждой из них. И нашёл бы, что сказать Олларду. Но сейчас слишком многое было поставлено на кон. Верен зря волновался — Ардерик ничего не скажет. Пока не победит.

— Вы нужны здесь. Сейчас не время для дальних вылазок. — Оллард поднялся и сделал Ардерику знак убрать карту. — Мы устроим большой поход ближе к весне. Вопросы, господа?

Вопросов ожидаемо не было. Северяне первыми покинули комнату, Ардерик задержался, сворачивая карту. Верен уже стоял рядом, заглядывал через плечо. Ардерик успокоил его взглядом: пусть знать резвится, как хочет. Время рассудит.

— Да, чуть не забыл: ваши люди превосходно вышколены, барон! — окликнул Оллард выходящего Эслинга. — Я давно не видел столь хорошо поставленного хозяйства. Каждый знает, что ему делать. Если вы отлучитесь на пару недель, чтобы привести то стадо, никто и не заметит.

Глядя на вытянувшееся лицо барона, Ардерик прикусил щёку изнутри, чтобы не расхохотаться. Оллард определённо не боялся нажить врагов в первую же неделю. Впрочем, Ардерику ли его судить?

***

В маркграфской мастерской было натоплено так, что казалось, ледяные узоры на окнах вот-вот растают. Такко устроился на скамье, подобрав ноги и прислонившись спиной к нагретой печной стенке поближе к воздуховоду. Мягкое тепло прогревало до костей; в кружке дымилось сваренное с травами вино, а в миске — ещё горячая жареная оленина с румяными ломтями запечёной моркови. Оллард не позвал с собой на совет, и Такко был только рад: не хотелось торчать за маркграфским креслом и играть в гляделки с Вереном, пока их наставники будут заниматься тем же. Рано или поздно они непременно увидятся и поговорят, но сейчас Такко блаженствовал, ощущая, как протопленная печь и пряное вино гонят последние остатки усталости и холода.

Подземная кладовая и ночь на морозной пустоши не прошли даром. Тогда Такко был уверен, что не сомкнёт глаз в проходной каморке перед маркграфской мастерской, но проспал сутки и еле проснулся следующим вечером. Пить хотелось немилосердно; кувшин стоял в двух шагах от постели, но дотянуться до него не было сил. Перед глазами плыло, в ушах шумело.

Он снова провалился в тряскую черноту и очнулся от липкого ужаса — ледяные пальцы Олларда сплелись на его руке, точь-в-точь как тогда, в подвальной мастерской маркграфского замка. Такко вырвался, вихрем промчался по гулким коридорам до конюшни, вскочил на лошадь и успел доскакать до реки, за которой лежал Эсхен, когда мир распался на куски: в Оллардовом замке у него не было лошади, а в Эслинге не было конюшни. Видения выплывали из темноты одно за другим, мягкие, пыльные, душные. Наконец вязкая чернота рассеялась. Такко снова увидел резной полоток и гобелены на стенах своей новой спальни. Хватка цепких пальцев никуда не делась: Оллард действительно держал Такко за запястье, глядел на часы и едва заметно шевелил губами: считал пульс.

Реальность снова разошлась и сомкнулась над головой, осыпаясь белыми лепестками. Такко слишком долго просидел в усыпальнице, слишком долго стоял у погребального костра. С той стороны звали, и нельзя было отказаться.

В следующий раз его вернул из вязкого сна смутно знакомый голос.

— Травы на исходе, — говорил замковый лекарь, — тратить их на кого попало не буду. Есть другое средство. — Он зашуршал тканью, разворачивая что-то.

Оллард высился перед лекарем, как большая чёрная тень.

— Что это? — спросил он с нескрываемым отвращением.

— Навоз, господин маркграф! Самый лучший коровий навоз! Свежий, вы не подумайте. Едва достал — у них здесь коров днём с огнём не сыщешь, одни козы да овцы… Положим лепёшку на грудь, и мигом всё вытянет!

Такко, наверное, оглох ненадолго, потому что не расслышал, чтобы маркграф издал хоть звук. Но лекарь отчего-то переменился в лице и отступил назад.

— Желаете, я позову вашего войскового травника? — пролепетал он.

— Вон.

Лекаря будто ветром вынесло за дверь. Такко хотел сказать, что с ним всё хорошо, просто замёрз в подземелье и на пустоши, но с губ сорвался только глухой кашель.

Дальше воспоминания путались: шелест юбок, прикосновения влажной ткани, мешочек на груди с чем-то увесистым и тёплым, то ли песком, то ли солью, и горечь, отвратительная горечь целебного питья, от которого мутило и болела голова. Затем жар отступил, а с ним отступили, как перегорели, былые страхи. Если бы Оллард всё ещё мечтал пустить Такко на поделки, то непременно воспользовался бы его беспомощностью, а не звал бы лекаря и уж тем более не тратил бы дорогое снадобье.

— Хорошо, что после Агнет остался целый сундук с лекарствами, — только и бросил Оллард, когда Такко наконец поднялся с постели, шатаясь и кривясь от мерзкого привкуса во рту. — Ты обошёлся мне в пять марок золотом. Потрудись отработать их и больше не болеть.

Пять марок! Сомневаться в правильности этой чудовищной цифры не приходилось — горький порошок, что снимал боль, жар и лихорадку, везли даже не с южных рубежей Империи, а из дальних стран, о которых рассказывали больше небылиц, чем правды. Охранникам такого груза платили золотом. Отец всегда держал немного в аптечном ларце, но, покинув дом, Такко не думал хотя бы увидеть чудесное снадобье своими глазами.

Теперь о болезни напоминали лишь небольшая слабость да неутолимый голод. Такко очистил миску, залпом допил вино и потянулся за старым походным мешком. Чтобы не скучать без дела, нужно было разжиться на кухне перьями, в оружейной — древками, в кузнице — наконечниками. Правда, Оллард строго запретил показывать нос на улицу, но кто ему расскажет? Пусть думает, что у Такко хватило ума попросить кого-нибудь принести.