На пороге зимы

Когда дул северный ветер, он приносил с собой уже не безразличную солёность моря, а острый запах лошадей, смолы и дерева. Элеонора вдыхала полной грудью. Воздух дразнил, звал, обещал свободу. Сегодня ветер тоже дул от крепости, но утром воины вернулись из леса с оленьими тушами, привязанными к палкам, и в воздухе отчётливо ощущался тяжёлый и вязкий дух. Он напоминал, что лагерь, так похожий на вытканный на гобелене, был настоящим, и скоро снег на пустоши окрасят не алые нити, и даже не оленья кровь.

На башне было холодно — солнце только-только расцвечивало небо над лесом — и Элеонора плотнее запахнулась в меховую накидку. На сердце было неспокойно. Всё, что делал Ардерик, с самого начала висело на волоске. Элеонора хорошо помнила лицо мужа, когда тому донесли, что имперское войско в одном дне пути. Если бы голуби принесли вести в срок, если бы северяне не поспешили перегнать скот на дальние пастбища, опасаясь ранней зимы, кто знает, дошло бы войско до замка?.. А теперь всё зависело от того, захотят ли обитатели другой маленькой крепости на побережье отомстить за убийства на пустоши или предпочтут поберечь людей и доверить право мести морозу и болезням. Слишком много «если» билось в мыслях, и от этого в груди расползался тревожный холод.

Элеонора в последний раз оглядела укрепления и скользнула в башню. Замок Эслинге достраивался и перестраивался столько раз, что превратился в настоящий лабиринт лестниц, коридоров и проходных залов. Элеонора привыкла не сразу, но за восемь лет замужества успела полюбить своё новое жильё за хитрость и непредсказуемость ходов. Она быстро и почти бесшумно прошла к себе и с наслаждением скинула меховую накидку.

В недрах замка с ночи грелись огромные печи. По воздуховодам шёл горячий сухой воздух, и в хозяйских покоях было тепло. Служанки уже приготовили купель с ароматной водой. Отдаваясь их бережным прикосновениям, Элеонора оглядывала себя сквозь полуопущенные веки. Плавный изгиб бёдер и мягкая округлость живота — будто колыбель, так и не выносившая ни одного наследника. Узкая талия, аккуратный узелок пупка, упругая грудь с ровными тёмными кругами вокруг маленьких сосков… Когда-то одной красоты было достаточно, чтобы заставить молодого барона потерять голову. Теперь требовалось пустить в дело острый ум и несгибаемую волю, поставив на карту свою честь и чужие жизни.

— Господин барон прошёл в столовую, — шепнула служанка, и Элеонора немедленно поднялась из купели. Чистое тело облекли рубашкой из полупрозрачного южного хлопка и нижним платьем из тонкой шерсти. Туго затянули шнуровку на кожаном корсаже и верхнем платье из тяжёлого златотканого бархата. Когда-то свекровь язвила, как бы молодая баронесса не выпачкала богато вышитый подол в грязи. Элеонора неизменно отвечала, что золото останется золотом и в куче навоза, и сейчас было самое время доказать это. Поверх бархата тонкую талию обхватил узкий кожаный пояс, к которому были привешены небольшой кошель, изящный нож и связка ключей. На плечи легла накидка из чернобурой лисы, и хозяйка Эслинге в сопровождении служанок проследовала в столовую.

Огромные печи в подвале замка поглощали невероятно много дров, но в просторной столовой всегда было холодно. Должно быть, потому, что строилась она не для того, чтобы в ней в угрюмом молчании завтракали двое. В тот вечер, когда сюда ввалилась сотня Ардерика, в столовой была жара. Тогда казалось, что камни в стенах гудели от грубых голосов и звона доспехов. Сегодня здесь стояла гробовая тишина, которую нарушали лишь стук приборов и фырканье барона.

— Надо полагать, гостей из Бор-Линге ждать не стоит? — нарушила молчание Элеонора. — Помнится, они обещали навестить нас на Перелом.

— Надо полагать, нет, — коротко отозвался Эслинг.

— Ты же понимаешь, что в этот раз мы не сможем обеспечить им достойное угощение к празднику, — в голосе Элеоноры слышалось почти искреннее сочувствие. Она знала, что в кладовых маленькой крепости, стоявшей на самом берегу Ледяного моря, к этому времени осталась лишь вяленая и солёная рыба. — Не представляю, как они встретят Перелом с похлёбкой из солонины, — вздохнула она, накалывая на вилку кусок сочного оленьего бока, запечённого в пряной зелени.

Эслинг молчал, разве что стал быстрее очищать тарелку. Элеонора сдобрила мясо щедрой порцией соуса и продолжила:

— Казначеи его величества непременно пожелают узнать, сколько мы потратили, чтобы прокормить имперскую сотню, и сравнят записи с теми, что ведёт войсковой писарь. Будь ты маркграфом, с тебя никто не посмел бы требовать отчёт, а так мы не можем потратить ни одного медяка без ведома короны.

— Не испытывай моё терпение, — мрачно ответил Эслинг. — Моя семья не будет нуждаться, ты это знаешь.

— Разве можно считать семьёй тех, кто не думает о твоей чести и безопасности? — Элеонора даже отложила приборы, звякнув серебром о тарелку. — Они сами выбрали свою судьбу. Мы не можем, как раньше, отправлять им лучшие продукты и кормить их всю зиму, а потом отвечать перед его величеством. Позволь в этот раз мне снарядить обоз. Поверь, я не дам твоим — и своим — родичам умереть от голода.

— Ты уже снарядила! — Эслинг оттолкнул миску и уставился на жену из-под густых бровей. — Обоз не добрался даже до леса. Не вынуждай отбирать у тебя ключи от кладовых.

— Слуги бывают так беспечны, — Элеонора передёрнула плечами. — Они и подумать не могли, что еда собрана не для имперских воинов. В этот раз я лично прослежу, чтобы обоз отправился в Бор-Линге.

— И что ты туда отправишь?

— Очевидно, то, что мы сможем легко списать весной. Твои родичи, конечно, привыкли к лучшему, но разумнее обойтись малым, чем умирать от голода. Ячмень в восточном амбаре чуть отсырел, но вполне сгодится, равно как и горох…

Эслинг с грохотом отодвинул стул и вышел. Элеонора, не торопясь, расправилась с остывшим завтраком и прошла вслед за мужем.

На лестнице, ведущей к нижним кладовым, она остановилась и прислушалась. Она вслушивалась в гулкую тишину дома, как когда-то — в собственное нутро, надеясь уловить признаки зарождающейся жизни. Тогда надежда оказалась напрасной, но сейчас лицо Элеоноры осветилось улыбкой. Снизу, из темноты и тесноты подвала доносились едва различимые звуки: ворочались на петлях тяжёлые двери, по каменному полу шаркали десятки ног. Чутьё хозяйки мгновенно подсказало: там ссыпали в мешки зерно, снимали с полок горшки с маслом и ящики с яйцами, выносили круглые головы козьего и овечьего сыра. Чуть позже во дворе заскрипели ворота каретной, где стояли телеги. Барон Эслинг вознамерился выполнить свой долг перед жителями Бор-Линге до конца.

Элеонора улыбнулась, уже не таясь. Главное было сделано. Оставалось только дождаться темноты.

***

— Что он сказал? — Несмотря на холод, пот заливал Такко глаза и, видимо, даже уши. Во всяком случае, расслышать, что пробормотал Храфн на очередной пропущенный удар, ему не удалось.

— Что-то о частях тела, за которые ты наверняка держишься увереннее, чем за меч, — подсказал Верен. Сам он перезаряжал арбалет и одинаково хмуро поглядывал то на свою мишень, то на друга, безуспешно пытавшегося отражать безжалостные атаки бывалого воина. Такко не ответил на обидную шутку, и Верен сжалился над ним: — Храфн! Сдаётся мне, этот меч ему не по руке.

— Ясно, не по руке, — подтвердил воин. — Что толку, если он привыкнет к лёгкому клинку, а в бою потеряет и будет вынужден поднять первый попавшийся? Давай, лучник! Никто не обещал, что тебе удастся отсидеться на стене!

Хлёсткие слова помогли — Такко утёр рукавом взмокший лоб и с видимым усилием снова поднял меч. Верен отвернулся и со вздохом поднял арбалет.

За спиной скрипнули ворота — вернулся Ардерик. Как только жизнь в лагере вошла в колею, сотник стал почти каждый день разъезжать по окрестностям. Карта, которую они с Вереном рассматривали в первый день, теперь была вся исчеркана извилистыми линиями рек, ручьёв, проезжих дорог и полузабытых троп, по которым едва можно было пройти пешему. Часть их воины нашли сами, часть — показали местные.