На пороге зимы

— Грета, как Ардерик?

— По-прежнему: бранится и тянется к мечу. Вчера разминался, несмотря на запрет.

— Рука ещё болит?

— Мы хорошо его лечим. Но совсем здоровым ему уже не быть.

Элеонора не раз просыпалась, увидев во сне, как победоносное войско возвращалось из Бор-Линге. Тропа, заросшая алой костяникой, уже не предвещала добра. Сперва Элеонора увидела клетку — оставалось только гадать, как её пронесли по крутым тропам — и горячо возблагодарила богов. А затем разглядела носилки и одновременно не нашла среди победителей Ардерика. Две недели она отстаивала своего воина у горячки, мрачно отмеряя одни и те же порошки и настойки для него и Шейна. Едва оправившись, Ардерик перебрался в укрепления, куда через день ходила Грета и раз в неделю — замковый лекарь. Оттуда была хорошо видна северная башня, и Элеонора надеялась, что это зрелище подействует лучше любых снадобий.

Лекарь явился, как обещал. Долго ощупывал живот и прослушивал сердце сквозь шёлковую рубашку, бормотал мудрёные словечки на тайном лекарском языке.

— Рожать вам через три месяца, — сказал он наконец, — но вы, пожалуй, не покидайте покоев без крайней нужды. И не утруждайте себя ничем.

— Что? Почему? Роды могут начаться раньше?

— С первородками никогда не знаешь. Бабка ваша, вон, семимесячных рожала. А старшая тётка всё перехаживала, то на две недели, то на месяц. Кто знает, как пойдёт.

Элеонора откинулась на спинку кресла. Тревога сжала сердце холодной змеёй. Лекарь переглянулся с Гретой, и Элеонора вцепилась в его рукав:

— Что-то не так! Ты скрываешь, врёшь!

— Позволю напомнить, что я вас саму принимал на свет! — Старик высвободил рукав с прямо-таки оскорбительным негодованием. — Равно как и ваших сестёр и братьев! За сорок лет — ни одного загубленного младенца! Следуйте советам, и всё будет хорошо.

Элеонора прикусила щёку изнутри, чтобы не сорваться на крик. Они все врут, нарочно, чтобы она мучилась и боялась… Рассветные силы, как простые женщины рожают по ребёнку в год, да ещё без лекаря? Тут пока одного выносишь, рехнёшься!.. Да ещё родить надо точно в срок, чтобы Тенрик не оспорил…

Часы пробили половину третьего, и Элеонора поднялась, с трудом овладев собой.

— Грета, платье! В три обещал зайти господин Оллард, и я не намерена принимать его в рубашке.

Руки мелко дрожали. Элеонора поднесла к губам чашку, вдохнула травный аромат. Не забыть на ночь добавить лаванды, иначе не уснуть.

— Грета, принеси ещё платье, которое я надевала перед Переломом. Винного цвета, с кружевным воротом.

За лекарем затворилась дверь, и Элеонора скользнула в тёмно-зелёный бархат. Велела повыше подтянуть лиф и доверху застегнуть ворот. Сама расправила складки ткани на животе, отгоняя тревогу. Оглядела себя в зеркале.

— Превосходно. А ты примерь-ка красное. И возьми у меня рубиновый гребень, я всегда носила его с этим платьем.

Глядя, как Грета закалывает перед зеркалом тёмные кудри, Элеонора будто наблюдала, какой она была десять лет назад. Те же плавные движения, точно рассчитанный наклон головы, тот же вкрадчивый голос. Элеонора сама вырастила этот цветок — ещё один ландыш с нежными цветками и ядовитыми ягодами. Несомненно, и злопамятность у Греты была истинно Таллардовская — отчасти взращённая примером Элеоноры, отчасти впитанная с кровью маркграфов, что нет-нет да путались с лекарской семейкой.

— Чуть длинновато, но это поправимо, — улыбнулась Элеонора, когда Грета повернулась к ней — стройная, изящная, неотразимая. — Тебе идёт этот цвет. Платье твоё. И гребень тоже.

— Вы так добры, госпожа.

Грета склонила голову, но Элеонора готова была поклясться, что под чёрными кудрями тоже щёлкают счёты и кругляши тавлута. Вот и хорошо. Пусть гадает, к чему такая щедрость. Это её отвлечёт.

Когда Грета выходила, пряча под плащом лекарскую сумку, пробило три. В дверях она столкнулась с Оллардом; он проводил её взглядом и повернулся к Элеоноре:

— Этак Ардерик ещё долго не поправится! За что вы с ним так?

— Вы всё шутите, господин Оллард! Грета идёт в лекарскую кладовую пополнить запасы трав.

— Помилуйте, какие шутки! Мой ученик до сих пор вздыхает по сей прекрасной деве и жалеет, что она не скрашивает его ночи. Где уж Ардерику устоять.

— Позвольте вам не поверить. Когда мужчина тоскует по женщине, он посылает ей весточки из похода, а вернувшись, не мчится разбирать книги и прочую ерунду, а является засвидетельствовать своё почтение.

— Это моя вина. Я не рискнул наставлять юношу в области, где он многократно опытнее меня.

— И снова вы шутите! А между тем из столицы нет вестей, обозы с зерном не едут… Люди волнуются.

— Ничего, потерпят, — усмехнулся Оллард, устраиваясь в привычном кресле под часами. — Они знают, кто виноват в голоде.

Элеонора придвинула ему кубок вина и отпила ещё травного настоя.

— Отчего вы не позволили сразу казнить Шейна? К его башне скоро будут прикладываться для исцеления, столько народа там толпится.

— Потому и не позволил. Пока у людей есть, кого винить, вы в полной безопасности. Даже если будут волнения, вас они не коснутся.

— Если бы не проклятые тайные ходы, я бы перевела его в подземелья.

— В подземелье быстро смиряешься с неизбежностью гибели; в башне же до последнего чувствуешь близость жизни. Пусть Шейн смотрит на свои горы и в полной мере осознаёт, что потеряет вместе с головой.

— Да вы страшный человек, маркграф. — Элеонора бессознательно накинула на плечи меховую полость. — И всё же мы не можем держать его в плену вечно. Я не хочу, чтобы Шейн пережил Праздник Первых плодов.

— Согласен. Полагаю, оба Эслинга достаточно настрадались. Если не возражаете, я сам отдам барону необходимые распоряжения.

— Меня поражает ваша предупредительность.

— Я встретил по пути лекаря и знаю, что вам не стоит лишний раз выходить и волноваться. Отдыхайте.

Элеонора улыбнулась. Чем ближе был конец игры, тем чаще она вспоминала, что скоро их дороги разойдутся. И тем меньше хотела, чтобы они разошлись. Причин доверять по-прежнему не было, но они говорили на одном языке — а это уже дорого стоило.

***

По тёмному пергаменту, поперёк поблекших строк, плыл корабль — длинный, низкопалубный, с гордо реющим парусом. Такко посадили расшивать старые книги и отмывать листы для новых отчётов и указов, но рука сама тянулась к чернильнице. Морское путешествие закончилось три недели назад, но в ногах ещё жило ощущение танцующей палубы, и помнилось, как над головой хлопал парус. Отчего не набросать пару-тройку кораблей, если всё равно смывать?

Оллард вошёл, как всегда, тихо. Такко спешно прикрыл рисунок и приготовился к выволочке: ему оставили два десятка листов, а он отмыл всего три.

— Зачитался? — Оллард не стал ругаться, только пересчитал готовые листы. — А, что-то ты всё же успел. Скажи, что нам говорят эти страницы?

Такко пожал плечами. Что могли сказать расходные книги, такие старые, что писались на пергаменте, а не бумаге? Люди, которые вели записи, давно умерли. Урожаи, надои, припасы, пиры — всё было уничтожено мокрой тряпкой и жёсткой губкой.

— Что историю можно стереть и написать заново?

— Верно. А ещё, — Оллард повернул листы к свету, обнаруживая едва заметные остатки старого текста, — что прошлое всегда оставляет след, и бессмысленно с этим бороться. Если скоблить пергамент снова и снова, от него ничего не останется. Север располагает к тому, чтобы почаще задумываться о корнях, своих и чужих, не так ли?

Такко привычно кивнул. Оллард не был бы Оллардом, если б не выдавал такие высокопарные штуки время от времени.

— Бери бумагу и садись за ширму. — К делу маркграф тоже всегда переходил неожиданно. — Я буду говорить с бароном, а ты — записывать наши слова. Возьми перо, которое не будет скрипеть, и сиди тихо. Я не хочу, чтобы барон соизмерял свои речи со свидетелями.

— Просто записывать или…