Делириум

А я, пыхтя махоркой в «Виру Валге», рассказывал ещё свежие, ужасные и невероятные истории про мою подводную одиссею. Орал: «Гады, караси, гальюн, баночка, пиллерс»* и, самое главное, я всё время повторял – чифанить. То есть вкушать, наслаждение, чревоугодие. Два китайских иероглифа ЧИ-ФАН – меню ресторана. И скоро, с легкой руки Машеньки, я из морячка превратился в Чифана. Суперфин пестовал непослушные антенны усов и ловко поправлял поля ковбойской шляпы. Машенька присвоила ему имя Д’Артаньян. Маратка розовым пупсом вожделенно хихикал, сканируя женские округлости. Он стал Шиппером.

Но кроме основной линии повествования, связанной с интересными студентами, как всегда существовали несколько параллельных. Одну из них надо вспомнить. В дыму махорки, напротив, через проход сидела высокая девушка, одетая в серый брючный костюм, с лицом гадалки с картины Караваджо и с волосами «вертолёт». Она ругалась со своим ухажёром и пыталась толкнуть его в лоб кружкой. Партнёр был одет в костюм с искрой и носил лицо капитана Колхауна из «Всадника без головы». Мы таких не любили. А девушек мы любили всех, всех девушек галактики!

Когда они перестали пихаться кружками, между мной и девушкой произошел немой диалог – при помощи закатанных к потолку глаз, откровенных жестов и маленькой бури в пивной кружке. Она: «Вы славные…». Я: «Айда махорку курить…». Она: «Я живу в Рио де Жанейро!». Я: «Бросай своего конфедерата…». Она: «Угу, я уже бросила…».

Это был только эпизод немого кино. История забылась очень быстро…

Прошёл год!

Ночь, пурга, я иду по Калининскому проспекту домой в Чистый переулок. На улице пусто в этот неурочный час, только жёлтый глаз фонарей, кашляет у помойки холодный пёс и далеко в колючей мгле фигура приближается мне навстречу…

Это была она: завёрнутая в шубу белую, с пером фазана на мохнатой шапке – незнакомка из «Виру Валге». Звали ее Фрида. Жила она на 21-м этаже в одной из посохинских книжек*.

Поддавшись потустороннему, мы бросились друг к другу, как влюбленные, разделённые войной. Нечто тайное заползло в нас в эстонском ресторане, застряло в паутине бессознательного. Немое кино эволюционировало и стало звуковым…

Подобные вещи можно назвать только – чудо. Я оставил семью художников в Чистом и залип в мираже, у обретённой Мойры, богини судьбы, на двадцать первом этаже…

В Москве со студентами я ни фига не расстался, а наоборот, быстро бросил своё техническое образование и всё, что с ним было связано. Я превратился в сосуд, заполненный сладкой патокой творчества. Мне не нужно было ничего высокохудожественного производить. К тому моменту я уже слопал волшебную палитру и мог рождать миражи, и делал это блестяще.

В Москве я переселился в песочницу между двумя группировками – Машенька жила на Речном, остальные в Сокольниках, незыблем был только фонтан в МАРХИ, где я часто валялся нетрезвый.

Скоро выяснилось, что у Машеньки существует коллекция загадочных поклонников. Среди её женихов я числился под буквой W, вместе с Алеаторикой и Эмерсеном. Ей часто приходилось искать для меня ночлег и заботиться о моём желудке.

Алеаторика. Сначала появлялись очень тяжёлые роговые очки с пуленепробиваемыми стёклами. Тонкие черты лица закрывали чёрные кудрявые волосы. В чёрных шёлковых рубашках, весь совершенно чёрный, похожий на страшное насекомое, он играл везде и всегда на всех пианино и знал миллиарды мелодий, и был ветераном Машенькиного гарема. Он сползал по стеночке со стоном: «Машенька, Машенька, Машенька…».

Ещё Алеаторика был единственным человеком в нашей тусовке, у которого всегда была котлета денег. Он швырял хрусты направо и налево. Бриллиантовый дождь исправно проливался вблизи Машеньки. Алеаторика работал в очень странном месте – «Гид-Ров-Чер-Хут-Ймет…» – в подземельях Института стали и сплавов. Он сидел в чреве Москвы, обслуживал комбайн, который печатал котлеты денег.

Жил Алеаторика в Сокольниках, где всем гостям демонстрировал новенький мотоцикл «Ява» с коляской, непонятным образом перелетевший по воздуху в комнату на седьмой этаж типового блочного дома.

Эмерсен тоже жил в Сокольниках. Он был архивариусом старинных фотоаппаратов, носил пенсне и был похож на поручика белой армии на службе у басмачей.

Весь сокольнический двор принимал участие в моей судьбе. Морячок живёт в песочнице, где детские грибочки – непорядок! Так что, когда я у Карбаса отдыхал на раскладушке, вдруг звонила мама Василия Пятакова: «Мы садимся обедать!». Или: я у Меркурия дегустирую узо, звонит Кузьминишна: «Поспели кнедлики». Я залип надолго во дворе Сокольнического рая…

Мы гоняли толпой автостопом на запад и на восток, перемещались в пространстве, подчиняясь броуновскому* движению мечты. В пути рождались и рассыпались романы, разыгрывались трагедии и комедии.

Идеальный вариант для путешествия был «мальчик-девочка». В паре снимались проблемы, связанные с горячими самцами на трассе. Я путешествовал вместе с Машенькой и был от этого на вершине небес. Машенька спала у меня на коленках, а я млел.

Салатовые саванны мешались с рыжими осиновыми субтропиками, переходя в суровые, застеленные колючим инеем степи.

Хорошей приметой было обязательно помочиться на трассу, чтобы наверняка остановить шестиколесный «фурацилин»*. За рулем сидел весёлый усатый молдаванин или одессит, везущий репу из Тамбова в Гомель. Водила травил байки про сексапильных ангелов бензоколонок, что очень бодрило за рулем. Мы получали порцию экзотической семантики, вперемежку с винегретом разума. Мы с Машенькой ночевали в окопе ползучих оврагов, с дальнобойщиками у костра пили сладкую водку…

В городах встречались обычно у памятника Ленину или в центральном хипповском кафе. Тогда в каждом городе было главное тусовое кафе. В Москве – «Турист» на Мясницкой, в Питере – «Сайгон», в Одессе – Армянская кофейня, а в Киеве – «Мичиган». Грязные, с трассы находили точку, где моментально раскуривались, надирались, получали кров и новых замечательных друзей. База оставалась галочкой на карте, и в следующий приезд мы уже знали, где мы будем жить.

В Киеве мы всегда останавливались у Сойфера, который учился в МАРХИ. Киевская еврейская мама обожала нас, обалдуев, однокурсников сына.

Сойфер носил чёрную негритянскую шевелюру и толстые губы папуаса, волосы торчали в разные стороны без всякого порядка. Он был добрейшим из ангелов.

Потом они ухали с мамой в Израиль. Наш Сойфер стал звездой бразильской мультипликации.

В Киев мы врезались бесшабашным юным тараном – в чащу молодой горилки, теряя по дороге драники, капустняк, сало и размазывая шпундру* по брусчатой мостовой. Обоз нашей архитектурной бригады ночью терялся в закоулках Андреевского спуска.

У меня редко когда получалось переночевать цивильно, в четырёх стенах. Обычно я во мраке ночи гонял чертей по Владимирской горке, продираясь через кусты, тревожил жирных пушистых кролей. Длинноухие секс-гиганты тогда невероятно расплодились на берегах Днепра.

Утром было так – проснулся у каменных сапог святого Владимира. Из соседней пещеры выплыли два пьяных уже в пять утра ракшаса и бросились на меня с кулаками. Разбойники сорвали у меня с груди двуглавого орла и исчезли, стуча копытами.

Мой друг Плеер штамповал двуглавых орлов и выдавал их всем в дорогу.

Не успел я почистить пёрышки, на меня набросились злющие жовто-блакитные менты, скрутили и поволокли в тюрьму. Выглядел я действительно не по уставу. В шевелюре застрял репейник, бородка была по-утреннему клочна, у рубашки отлетел воротник, а шорты – одна сплошная дыра. Так я последний раз пострадал за внешний вид.

Надо сказать, что раньше в Москве меня забирали за внешний вид регулярно, длинные волосы уже были причиной ареста. Я к этому привык и проводил время в столичных обезьянниках со стоической радостью. Но грянули брутальные перемены, и меня уже больше года в столице не замечали. Милиционеры даже приветствовали меня на улице Горького, как старого товарища по застою. И вдруг опять: «Семён Семёныч…» – уже в новой, свободной, капиталистической Украине.