Внести ясность

Здесь  у меня большой пробел,  у Дика тоже. Зачем Робинсону убивать этих двоих? Может быть, Павел пригрозил рассказать Кесьлевскому? Но почему не Тонину, опять же? Зачем журналистам? Признаем эту версию бредовой и двинемся дальше. Может быть, Робинсону пригрозил не Павел, а его сын. Оскару не по нраву Тонин – допустим, ему ближе друзья. Чтобы припугнуть отца и сына разом, Робинсон убивает парней.

Не сходится. Черт побери, не сходится никак.

Если у него и был гипотетически мотив для убийства Оскара, то для этих двоих никакого.

Поэтому сделаем допущение, что они действительно погибли от рук зверей. А Робинсон, чтобы снять подозрения, подстраивает убийство Крамена-младшего под тот же сценарий. Похоже, да. Вполне вероятно, Дик будет придерживаться именно этой версии.

Продолжаем. Эмма – по неизвестным причинам – назначает свидание Оскару Крамену в день выпускного вечера. Никаких свидетельств о том, что они нравились друг другу, нет. Однако Оскар просто сияет от счастья. Тори в депрессии. В этот день в город приезжает Робинсон, и хотя Глэдис думает, что ради свидания с Эммой, на самом деле он хочет вернуть жену. Отец Захария ему в этом препятствует и Робинсон уезжает с пустым руками.

Уезжает до заката. Оскар еще жив и свидание еще не началось, а по дороге к озеру их с Эммой видит Катерина Дайва, дочь пивовара.

После  - или  до - злосчастного свидания Оскара убивают, Эмма оказывается в психушке, возможно у нее просто нервный срыв от увиденного. Тори, по неизвестным причинам скрывая факт свидания подруги, зачем-то наводит шпиков на меня. Зачем? После Павла Крамена она следующая, кто мечтает отыскать убийцу возлюбленного. По идее. Еще одно неизвестное. И зачем Павел Крамен ездил в столицу накануне убийства Робинсона – снова вопрос. Слишком много вопросов, и у меня не было на них ответов.

Впрочем, у Дика тоже, и это обнадеживало. Ведь человека можно оправдать и без поимки настоящего преступника.

Я прибавил шагу – больше от холода, чем от желания успеть на поезд. Пару раз в безнадежной попытке вывернул карманы куртки и джинсов – но пара монет едва ли могла убедить таксиста подвезти меня. Мимо проплывали окраинные дома – в день прибытия я совсем не обратил на них внимания. Лужайки с пожухлой травой в ожидании окончательной уборки (или первого снега), яблоневые деревья, уже облетевшие, кое-где мелькала уцелевшая после налета птиц рябина – я только сейчас сообразил, что писателю просто положено любить осень, ведь она – самая красочная из времен года и в ней можно наблюдать все стадии жизни – рождение плодов, ягод, смену окраса листьев, и постепенное умирание всего живого. Мозг явно искал отвлечения буквально в первой попавшейся мысли.

Например, о том, что писатель из меня никудышный. Стоило делать хотя бы заметки, если не наброски – и отсутствие блокнота не оправдание. Но увлекшись превращением из доморощенного доктора Ватсона в дилетантского Шерлока Холмса, я совершенно забыл о своем хобби. Да я вообще обо всем забыл.

Мимо пронеслась пара машин; заслышав издали гул моторов, я отступил в тень деревьев. Мне не хотелось, чтобы Дик подвозил меня или хотя бы видел на дороге. Я хотел показать свою независимость даже в таком пустяшном деле; очередное ребячество, от которого не так просто избавиться.

Здание вокзала встретило меня горящими окнами верхнего этажа. По коже побежали мурашки при воспоминании о последнем визите – тогда я спасался от смерти, сокрушаясь, что не могу предупредить Дика об опасности. Моя наивность поистине не знала границ.

До отхода поезда оставалось полчаса. Я начал наматывать круги вокруг здания, потом по привокзальной площади. Знакомый тощий парень из кафе, кажется, Стасик, подозрительно оглядываясь в мою сторону, запер заведение, подергав для верности замок, и укатил на роликах. Из огромных наушников, делавших его похожим на мишку-панду – правда, изрядно потерявшего в весе, - лился тяжелый рок. Я даже думать не хотел, в какие кренделя сворачивались в тот момент его барабанные перепонки. Прошло десять минут – нехотя, едва переставляя ноги, я зашел внутрь вокзала, еле слышно притворив за собой дверь.

В помещении горел свет над кассами, уже закрытыми. Рядом примостились двое полицейских, проводивших меня равнодушно-ленивыми взглядами. Я не стал вызывать лифт и поднялся по лестнице, которую обнаружил рядом с уборной. Приглушенные голоса подсказали верное направление – я пошел на них и оказался в знакомой комнате начальника станции. Сам начальник, весьма растерянного вида, притулился в углу на стуле, его место занимал, конечно же, Дик, на диване сидел с закрытым глазами Павел Крамен, и по бокам от него – конвоиры. Я ощутил себя посторонним и сделал попытку ретироваться.

Не удалось.

- Господин Эмрон, - безо всякой интонации произнес Дик – Присесть не предлагаю, все равно пора спускаться на перрон. Хорошо, что вы вовремя.

Во как. «Господин Эмрон», а не Проф. Я прекрасно понимал, что присутствие начальника станции не при чем. Дик всеми силами старался показать, что мы теперь совершенно посторонние друг другу люди. Что ж…у меня впереди была ночь, чтобы изложить свои контрдоводы.

И, может быть, извиниться. Я еще не решил тогда, насколько хочу этого и насколько смогу. Извинения никогда не были моей сильной стороной и не только с девушками. Я мог бросить формальное «извините» любому встречному, но за этими словами ничего не было. Пустота, желание отвязаться, желание того самого пресловутого комфорта и безоблачного существования.

Не спрашивайте, как я дожил до звания профессора на этих смешных принципах. Как-то удалось.

Мы спустились обратно на первый этаж, Дик отпустил полицейских буквально движением руки и прошествовал на перрон. Я чувствовал, что в моей злости нет никакой причины – и, тем не менее, злился. Знаете, как долго порой доходит, что злишься на самого себя?